Разве мог Егор в такую минуту присоединиться к праздничной толпе? Еще, чего доброго, дед Савка огреет по спине можжевеловой, твердой как железо, палкой. И Егор, потихоньку отступая, вернулся к себе в хатенку и, свалившись на кровать, прикрыл голову подушками, чтоб не слышать того, что творилось на улице.
Так, в оцепенении, и долежал Егор до самого вечера. Поднял его уже на закате такой гул под окнами, что и мертвый бы не улежал. Сперва прогремел духовой оркестр, за ним прозвучали песни. Егор знал, что все пошли на праздничный партизанский костер, который разжигали у небольшой рощицы, где были похоронены партизаны и где в их память поставлен высокий обелиск с вырезанными на нем именами.
Он поднялся, посмотрел на улицу. Нигде никого. Кто же в такое время мог усидеть дома? Тем более не остались в селе малыши, которые докучали Егору своими насмешками. И он вышел на улицу, обессиленный переживаниями этого дня, и пошел туда, где днем собирался митинг. Было тихо. Только красные флаги трепетали под ветром на хатах и на трибуне, с которой недавно говорили выступавшие. Пока он ходил да разглядывал, уже изрядно стемнело, а когда вернулся к себе, услышал, что со стороны рощи, где похоронены партизаны, доносится песня…
У Егора не хватило сил в этот час, когда поет все село, оставаться дома. И хотя он очень боялся какой-нибудь неожиданности, все же медленно, словно крадучись, направился в ту сторону. Чем ближе подходил Егор к рощице, тем ярче освещал вершины сосен праздничный костер и громче звучали песни…
неслись суровые и торжественные слова.
звучало так грозно, что Егору казалось: эти слова направлены прямо против него и если сейчас подойти к роще, длинные, блестящие лучи, полыхающие как острые сабли, пронзят его насквозь. Но остановиться не мог. Какая-то могучая сила тянула его туда, и, видя, что никого на дороге нет, он подходил все ближе и ближе. Так и добрался до самого обелиска, на некотором расстоянии от которого пылал костер, а вокруг костра стоял народ и пел. Он остановился у обелиска и, омертвев, вглядывался в освещенные далекими лучами имена тех, с кем он когда-то вместе рос: Янка Бирута, Симон Мацейчик, Рыгор Мисуна, Панас Кулевский…
долетели до него волнующие слова песни, и Егору показалось, что звуки ее льются не только со стороны костра, но и из самой братской могилы, где лежали его ровесники. Он смотрел на могильный холм, покрытый шелковой травой, и ему чудилось, что трава шевелится, а из нее с угрозой встают те, кто под ней лежит и кого он хорошо знал. Они один за другим гневно, сурово бросали ему в лицо слова о его черной вине. И Егор невольно, шаг за шагом, отступал назад, его всего трясло.
Вот Егор отошел уже на несколько шагов от обелиска, а ему виделось, что вслед за ним, грозно подняв руку с гранатой, идет Янка Бирута. Лицо его перекошено гневом, и он кричит: «Прочь!.. Прочь отсюда!.. Я шел спасать женщин и девчат, которых угоняли на каторгу в Германию, а ты стрелял по нас, и я не успел бросить свою гранату, чтоб освободить их. Ты хочешь теперь спрятаться в поле, где мы плели когда-то венки, а ты предал его!.. Прочь!.. Прочь, изменник!»
Егора от страха холодный пот прошиб, а по спине забегали мурашки. Он уже не отступал тихонько, пятясь, а побежал к орешнику у речки. Но когда оглянулся, ясно увидел Симона Мацейчика, который, весь белый, нагонял его с автоматом, и посинелые губы партизана неумолчно твердили:
«Мы ходили в деревню, чтоб раздобыть еды, потому что пухли в лесу от голода… а ты в нас стрелял!.. Сам забирал все — и хлеб, и сало, и колбасу, и яйца… И обжирался и опивался вместе с бандитами, которые пришли, чтобы нас уничтожить… Ты хочешь теперь спрятаться в зарослях у речки, где мы ловили рыбу и вместе когда-то купались, обдавая друг друга брызгами, как солнечными лучами… А ты предал и речку… Ты слышишь, предал! Пусть она потопит тебя… изменника… Пусть она потопит тебя!..»
И Егор, повернув, бежал уже к лесу. Домчавшись до опушки, оглянулся, а за ним неотступно скакал на коне, подняв острую саблю, Рыгор Мисуна, молодой колхозный конюх, он гаркнул так, что эхо по лесу раскатилось:
«Прочь!.. Прочь отсюда!.. Я вез этим лесом лекарства для тех, кто защищал его, а ты в меня стрелял. В лесу, где мы собирали с тобой грибы, в лесу, который укрывал нас летом от зноя, а зимой обогревал нас… Ты предал его. И когда мы мерзли в землянках, ты, раскрасневшись от водки, плясал вместе с пьяными фрицами. Изменник ты, изменник!..»