— Я побудил графа Сапари к откровенному и честному объяснению…
Палеолог приготовился слушать и запоминать, чтобы как можно точнее сочинить депешу Пуанкаре.
Спокойный и даже суховатый в обычном состоянии, министр вдруг красочно начал рассказывать, как он читал графу Сапари текст австрийского ультиматума сербам, как отмечал недопустимый, оскорбительный и нелепый характер главных статей.
Французский посол понял, что министр очень возбужден, но в его задачу не входило охлаждать страсти. Скорее наоборот.
— А потом я сказал ему самым дружеским тоном, — продолжал Сазонов: — «Чувство, породившее этот документ, справедливо, если у вас не было иной цели, как защитить вашу территорию от происков анархистов. Но форма не может быть одобрена…» Я предложил ему взять назад австрийский ультиматум, изменить его редакцию. Только тогда может быть достигнут благоприятный результат…
«О каком результате он говорит? — с возмущением подумал Палеолог. — Неужели он всерьез полагает, что переговоры между Петербургом и Веной способны дать хоть какой-нибудь результат? Ведь Извольский должен был дать ему понять ясно и нелицеприятно, что войну надо начинать сейчас, иначе Германия станет слишком сильной».
Но вслух посол поздравил министра с удачно проведенным разговором.
Сазонов вытер белоснежным платком внезапно вспотевшую лысину. Он словно угадал мысли посла и взволновался еще больше. Дрожащим голосом он принялся объяснять свое поведение.
— Я вынужден спасать дело мира… Его величество не без влияния государыни, вероятно, прилагает все усилия, чтобы заставить Германию отказаться от мысли о войне. Он готов передать дело в Гаагский международный трибунал, он намерен побудить Сербию принять как можно больше статей австрийского ультиматума, чтобы решить дело миром…
— Ни в коем случае! — взорвался посол. — Если бы мы имели дело только с Австрией! Тогда бы у меня оставались еще надежды… Главное — это Германия! Она обещала своей союзнице большой триумф; она убеждена, что мы не осмелимся до конца противиться ей, что Тройственное согласие уступит, как оно уступало всегда. Но на этот раз мы не можем более уступать…
Сазонов провел рукой с платком перед глазами, словно отгонял какое-то страшное видение.
— Мой дорогой посол! Ужасно думать о том, что готовится!..
Спокойно и неторопливо работала в эти дни только военная машина Российской империи. Пожалуй, даже слишком спокойно.
После первого порыва, вызванного месяц назад убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда, когда разведка перешла на усиленный режим и уже смогла доставить кое-какие сведения о секретной мобилизации, проводимой Срединными империями, основные колеса механизма Генерального штаба вернулись к старому ритму вращения. Многие офицеры находились в летнем отпуску и не догадывались о серьезности положения. Только несколько генералов и полковников, умудренных опытом прошлых войн, примчались в свои части с иностранных курортов. По дороге через Германию они наблюдали приступы антирусской и антифранцузской истерии, сотрясавшие немецкую нацию. В Берлине толпа побила нескольких русских, рискнувших говорить между собой на родном языке, сыпала проклятия и угрозы в адрес российского посольства.
В главном штабе занятия шли как обычно. Допоздна горели только окна отдела генерал-квартирмейстера, ведавшего иностранные армии, да канцелярии мобилизационного комитета.
Дело закипело здесь только в день объявления Австрией войны Сербии. Было получено высочайшее повеление начинать частичную мобилизацию. Государь предписал также собраться на совещание об этом акте Сазонову, Сухомлинову и Янушкевичу, а мнение глав ведомств иностранных дел, военного и Генерального штаба доложить ему по телефону в Петергоф.
Когда Сазонов пересекал площадь, чтобы войти в кабинет Янушкевича, где имело быть совещание, толпа манифестантов с пением церковного гимна «Спаси, господи, люди твоя!» и с антигерманскими выкриками вваливалась на Дворцовую площадь через арку Генерального штаба.
Манифестация напомнила Сазонову 9 января и последовавшую за этим рабочую революцию.
«Слава богу, тогда отделались манифестом 17 октября! — пришло на ум министру. — К чему приведет грядущее событие? Точно ли победоносная война укрепит монархию и успокоит чернь?..»
Сазонов отогнал от себя мрачные предчувствия и повернулся к своему спутнику, Николаю Александровичу Базили, вице-директору канцелярии министерства.
— Как трогательно видеть волеизъявление народа, не правда ли, Николай Александрович?
— Ваше высокопревосходительство, вся Россия сейчас бурлит! — ответил подобострастно заведомую неправду опытный чиновник.
Через угловой — Царский — подъезд прошли в кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича. Военный министр Сухомлинов был уже там и восседал во главе длинного стола, на этот раз не закрытого картами. Он был красен от возбуждения и еле дождался, когда министр и его чиновник усядутся, чтобы начать речь.
— Разве мы можем, хотя и временно, ограничиться частичной мобилизацией?! — поднял он руку с зажатым в ней царским приказом. — Надо доложить его величеству, что при нынешних обстоятельствах мы не имеем выбора между частичной и общей мобилизацией.
— Сергей Дмитриевич, — обратился Сухомлинов к Сазонову, — извольте взять на себя доклад государю о том, что частичная мобилизация не будет технически исполнимой иначе, как при непременном условии расшатывания всего механизма общей мобилизации… Мы уже были сегодня в Петергофе у его величества с начальником Генерального штаба, — кивнул он на Янушкевича, — но ничего не добились…
Военный министр тяжело вздохнул и продолжал аргументировать свое предложение о всеобщей мобилизации.
— Если мы сегодня ограничимся мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, то окажемся бессильными перед угрозой со стороны Германии, реши она оказать поддержку Австрии в Польше и Восточной Пруссии. Ведь по сведениям нашей разведки немцы уже несколько дней открыто проводят мобилизацию и готовят военные коммуникации. Германская армия пришла в движение. Если мы не примем самые неотложные меры, то можем сразу же потерять Польшу…
— Мне ясно положение, — выразил свою точку зрения Сазонов. — Распорядитесь, Владимир Александрович, связать меня с Александрийским дворцом в Петергофе.
…Государь подошел к телефону в отличном настроении. Он только что искупался в заливе и ощущал приятную прохладу и свежесть. Сазонов по голосу чувствовал это настроение и был к тому же весьма убедителен. Он доложил о единодушии всех участников совещания в полной нецелесообразности частичной мобилизации. В заключение доклада он испрашивал согласия на общую.
— Соизволяю! — ответил царь.
Когда Сазонов передал это Сухомлинову и Янушкевичу, те едва не разразились криком «ура!».
В Главном штабе закипела деятельность. Через несколько часов мобилизационные документы, нужные для рассылки по телеграфу во все уголки империи, были изготовлены.
Еще было светло, когда открытый мотор, в котором сидели Генерального штаба полковник Добророльский, главный делопроизводитель мобилизационного комитета и его младшие чины, промчался мимо Александровского сада, пересек Исаакиевскую площадь и затормозил на Почтамтской улице.
Городовой, стоявший возле главной телеграфной станции, взял под козырек. Полковник Добророльский, важно прижимая к себе черный сафьяновый портфель, в сопровождении двух офицеров проследовал через весь огромный зал в кабинет управляющего. Тот, вызванный заблаговременно с дачи, догадывался о важности задания, которое предстояло выполнить сегодня его телеграфистам.