— Пфуй! Какой позор! — завопил неожиданно император. — Подойдите сюда! — приказал он священнику, вышедшему из храма. — Какая свинья это сделала?
— Ваше величество! — дрожащим голосом ответствовал пастырь. — Эту надпись велел высечь на камне русский генерал Сен-При, когда армия императора Александра разбила Наполеона Бонапарта…
— Опять русские! Опять французы! — возмутился Вильгельм.
Кобленц потерял для кайзера все свое очарование.
Вторую половину дня император посвящал стратегии и политике, беседам с фон Мольтке. Но в двадцатых числах августа спокойствие надолго покинуло Вильгельма. В Кобленц стали прибывать делегации юнкеров и городских жителей из Восточной Пруссии. Крупные титулованные помещики, старая аристократия — опора империи — заливались горючими слезами и молили защитить их собственность, выбить русских из Восточной Пруссии.
25 августа на вечернем докладе император был необыкновенно мрачен. Напрасно «Печальный Юлиус» веселым голосом читал депеши о том, что «3-я армия французов в районе Лонгви начала отход на линию Монмеди и южнее ее… 4-я французская армия, понеся большие потери в людях и материальной части, отошла с тяжелыми арьергардными боями за реку Маас, куда немедленно устремились победоносные германские войска… В тылу 5-й французской армии, в районе Динана появились части доблестной 3-й армии, и французы начали отход, оказавшись утром сего дня за Филиппвилем…»
«Победа близка!.. Победа близка!» — говорили сводки, но император оставался мрачен.
«Гумбинен! — повторял он. — Главная опасность для Германии и всей войны — Гумбинен! Надо спасти Восточную Пруссию — ведь именно там родилось все могущество Германской империи, выросли самые верные рыцари!»
— Как на востоке? — коротко спросил он Мольтке.
Полководец слегка замялся.
— Генералы Гинденбург и Людендорф вчера приступили к командованию войсками в Восточной Пруссии. Русская 2-я армия генерала Самсонова продолжает движение от границы на Остероде и Алленштайн…
Мольтке кривым ногтем мизинца отчеркнул на карте Восточной Пруссии линию почти посередине провинции.
— Как?! — желчно взорвался император. — И вы допустили противника почти к побережью Балтийского моря?! Это неслыханно! Следующим шагом русских будет Берлин!.. Мне остается только отречься от престола!.. — истерически кричал император. — И это тогда, когда моя армия почти поставила на колени Францию! Когда разгром галльских петухов в красных штанах стал почти совершившимся фактом!
Кайзер внимательно разглядывал обстановку на карте.
— Что мы можем выделить для Гинденбурга? — почти спокойно спросил он.
— Ваше величество, Гинденбург не просит пока подкреплений… — осмелился возразить Мольтке.
— Я спрашиваю… — с угрозой в голосе заявил император, — что мы можем снять с Западного фронта, чтобы выгнать русских из колыбели германской цивилизации?!
Мольтке молчал. Военный министр генерал-лейтенант Эрих Фалькенгайн, присутствовавший на докладе, решил осторожно вмешаться:
— Ваше величество, полагаю, что Гинденбургу можно было бы направить гвардейский резервный корпус из 2-й армии, 11-й армейский корпус из 3-й армии и 8-ю кавалерийскую дивизию из 6-й армии. Еще один корпус — 5-й армейский из 5-й армии, дислоцированный в районе Меца, — можно с этой же целью пока придержать, не бросая в наступление. Если дела в Восточной Пруссии пойдут совсем плохо, 5-й корпус тоже направим против русских…
— Молодец! — вырвалось у императора. — Готовьте приказ.
41. Барановичи, сентябрь 1914 года
Ошибка кайзера и Мольтке, когда под влиянием русских успехов в Восточной Пруссии два корпуса и кавалерийская дивизия были направлены на Восточный фронт, а еще один корпус не вводился в бой против Франции, ожидая исхода сражений на востоке, весьма дорого обошлась стратегам в Кобленце. Части германских армий, с боями пробивавшиеся через Бельгию к французской границе, в битве на Марне решающего преимущества не имели. «План Шлиффена», предначертавший разгром Франции на 40-й день войны, не осуществился. Германские войска теряли силы и темп.
Корпуса, отправленные на восток, очевидно, могли решить исход битвы на Марне и открыть немцам дорогу на Париж. Но паника среди юнкеров и жителей Кенигсберга, вызванная наступлением русских, сделала свое дело — эшелоны спешили из Бельгии через всю Германию в Восточную Пруссию.
И русские войска, нещадно подгоняемые приказами Янушкевича и Николая Николаевича, стремились туда же. Они шли через сосновые перелески, по песчаным дорогам, размалываемым десятками тысяч солдатских сапог, деревянными колесами обозных фургонов и телег, железными шинами пушек и зарядных ящиков…
В песках Восточной Пруссии, у Мазурских озер, сближались армии для сражения, которое вызвало у современников необыкновенный и незаслуженный резонанс. Никакой особенной стратегической перспективы новая битва не имела и иметь не могла. Она нужна была только ставкам. Отступая от своих тщательно разработанных планов войны, германская спасала имущество и владения восточнопрусских помещиков-юнкеров. Русская, также отступая от своего плана стратегического развертывания, — исполняла требования союзников, которым нужно было оттянуть как можно больше германских войск с Западного фронта. А где произойдет бойня, на каком участке фронта русское пушечное мясо оплатит своей кровью векселя, выданные Петербургом парижским и лондонским банкирам, — почти не имело значения…
Подполковник Сухопаров спешил в Ставку верховного главнокомандующего. С начала войны он занимался в главном управлении Генерального штаба организацией шифрованной связи управлений Ставки с военным министерством и Царским Селом. Ехал он в Барановичи впервые. В серенький день с моросящим дождем Сухопаров вышел на перрон. Перед ним, за невысоким зданьицем станции открывался унылый городишко, лишь недавно ставший таковым из обычного белорусского местечка. Ставка оказалась расположенной не в самом городе, а в версте от него, в большом лесу. Следующих в Ставку оказалось человек двадцать. На казенных моторах они добрались до места за несколько минут. В лесу желтели свежим песком насыпи для рельсов, на которых стоял поезд великого князя и еще несколько составов из классных вагонов. Между составами кое-где вросли в землю бараки. Над вагонами курился дымок, вокруг поезда главнокомандующего выстроилось кольцо часовых.
Сухопарова и других офицеров, прибывших в Ставку, встретил комендант и разместил их по вагонам. Сухопарову досталось купе рядом с его сослуживцем по Генеральному штабу полковником Скалоном. Он отдал вестовому свой тощий чемодан и пошел представляться непосредственному начальнику, генерал-квартирмейстеру Данилову.
Генерал сразу же смутил подполковника, заявив ему, что работать он будет в том самом маленьком станционном домике, где теперь помещалось все управление генерал-квартирмейстера, а завтракать и обедать — в вагоне-столовой великого князя. Тут же Данилов на чертеже показал его место за столом.
Сухопарова удивило такое экстравагантное, без всяких удобств размещение Ставки главнокомандующего российской армии.
— Видите ли, — не без юмора развеял его недоумение полковник Скалон, — стоицизм в жизни всегда похвален, а на войне просто необходим. Одно дело, когда офицеры, сражающиеся на передовой, получают приказы из роскошного особняка, где нежится их верховное руководство, а другое — когда они знают, что их военный вождь также испытывает лишения… Если же говорить о специфически военных причинах учреждения Ставки в столь малом местечке, то, во-первых, оно равно удалено от двух наших фронтов — Северо-Западного и Юго-Западного, во-вторых, это не какой-нибудь губернский город с его ресторанами и злачными местами, ночные бдения в которых способны серьезно подорвать здоровье и умственные способности некоторых слабых духом офицеров…
Сухопаров понял, что Скалон выражает своей иронией мнение очень многих чинов штаба верховного главнокомандующего. Нелепое размещение Ставки отнюдь не повысило авторитета великого князя и Янушкевича в глазах подполковника, который и раньше весьма скептически относился к «лукавому» и его любимцу — начальнику штаба, со странным юмором называвшему себя «стратегической невинностью».