— Вы бежали из военной тюрьмы в Праге при помощи веревочной лестницы, а при поимке отказались назвать своих сообщников? — еще более разъяряясь, вытянул шею генерал.
— Да, я решил покинуть тюрьму, где меня незаконно задерживали, вместо того чтобы интернировать в лагерь для военнопленных! — резко возразил Соколов.
— Шпионов не интернируют, а расстреливают или вешают! — прошипел генерал.
Аудиторы согласно закивали.
— Меня арестовали без оружия, я не оказывал сопротивления, и при мне не было никаких компрометирующих документов! — Соколов с ненавистью встретил бешеный взгляд председателя суда.
— Все ясно! — изрек генерал и поочередно посмотрел на полковника, сидевшего слева от него, а затем на майора, сидевшего справа. Майор был еще и секретарем суда — он записывал железным пером вопросы и ответы Соколова.
Генерал тяжело встал, поднес к глазам небольшой листок и почти по складам прочитал то, что было заранее в нем написано:
— «Именем его императорского величества вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел! Приговор будет приведен в исполнение сразу же по получении подтверждения по телеграфу из Вены!..»
Соколов был готов и к такому исходу, но у него потемнело в глазах. Он крепко сжал кулаки, желая физическим напряжением и болью от наручников подавить в себе секундную слабость.
Австрийские офицеры с любопытством вперились в лицо русского полковника. Страх смерти, по их опыту и расчетам, обязательно должен бы исказить черты подсудимого. Но они просчитались. У Соколова лишь заходили желваки на скулах, он с вызовом встретил взгляды своих врагов.
— Молодчика расстрелять завтра на рассвете! — бросил генерал секретарю судилища и, еле волоча ноги, стал спускаться с возвышения, где стояло его кресло.
Кулаки Соколова побелели от напряжения. Если бы не оковы, Алексей бросился бы на генерала и пристукнул его на глазах аудиторов. Караульные, видя его состояние, взяли оружие на изготовку.
Тем же лабиринтом лестниц и коридоров Соколова повели в его камеру, где на этот раз оказались зажженными и керосиновая лампа, и свеча, приклеенная расплавленным воском к деревянному столу. Перед свечой лежала библия.
С железным скрипом закрылась железная дверь. Соколов сел на постель, которую сегодня оставили ему.
Приговор и расстрел на рассвете следующего дня явились для него полной неожиданностью, он словно оглох и ослеп на несколько минут.
«Возьми себя в руки, Алексей! — приказал он самому себе. — Ты русский офицер, и врагу не удастся тебя сломить!..»
Полковник высоко поднял голову. Взгляд его уперся в серую каменную стену. Мокрый гранит перед его мысленным взором вдруг словно раздвинулся. Алексей увидел себя маленьким мальчиком, бегущим навстречу отцу. Споткнувшись о выступающий из земли корень, он не успевает упасть, его подхватывают сильные и добрые руки отца. Жесткие усы щекочут шею…
Сразу вслед за внезапным воспоминанием детства, вытесняя его, пронзая болью потери, перед ним появилась Анастасия. Ощущение счастья на ее лице сменилось озабоченностью и тревогой, как в тот миг, когда она узнала, что надвигается война.
«Как хочется жить, чтобы бороться, чтобы любить Настю, хранить и беречь все, что она олицетворяет собой — родину, будущее, детей, народ…»
Алексей не мог сидеть. Жажда жизни и борьбы охватила его. Ходьба по камере не успокаивала, грудь сжимала смертная тоска.
«Возьми себя в руки, Алексей, — сжав челюсти, приказал он себе. — Ты жив! Ты человек! Не роняй чести России, русской армии!»
Ком в груди остался, но физическое напряжение всех мышц, готовое вот-вот разрядиться холодной нервной дрожью, пошло на убыль. Соколов снова сел на постель, подложил под спину жесткую подушку и задумался.
«Ну что ж! Видимо, надо подводить итоги! — жестко решил он. — Добился ли я того, чего желал? Почти всего!.. А если быть откровенным — стоило ли тратить жизнь на то, что тобой достигнуто?!»
Детство, отец и мать, кадетское и юнкерское училища в мгновение пронеслись перед мысленным взором Алексея, и он не нашел в них ничего, чего мог бы стыдиться. Он был всегда честен, прям и не труслив. «Я бы повторил еще раз этот путь, — решил он. — Если бы бог, конечно, дал мне вторую жизнь!» Затем полк, офицерская среда, товарищи-гусары, дни строевой службы, промелькнувшие как один, его лихой гусарский эскадрон, в котором он запретил вахмистрам отпускать нижним чинам зуботычины, как это практиковалось младшими и старшими офицерами во всей русской армии. В офицерском собрании на него смотрели как на белую ворону, но уважали, а кое-кто из корнетов даже стал подражать. Ведь времена менялись, наступал двадцатый век, и в русской армии начали распространяться прогрессивные веяния, идущие от молодых офицеров Генштаба.