Первый эсэсовец падает в нескольких шагах от нас, раненный в живот. А второй, вбежавший следом? Сколько ему может быть лет? Мы видим, как он поднимает автомат. Его трясет… Он боится… Но у нас нет оружия, только несколько ружей и револьверов. Мы поднимаем руки, мужчины идут направо, женщины — налево. Нас пересчитывают. Сколько? Сорок?
С поднятыми руками мы проходим через строй эсэсовцев во двор соседнего дома, потом на улицу.
Кругом разгром, валяются столбы. Мы шагаем по битому стеклу, вдыхаем запахи пороха, дыма и крови. Малолюдные улицы неузнаваемы. Чад от горящего здания дирекции железных дорог окутывает нас. Сколько тяжелых ран на теле Праги! И все же как она прекрасна! Как незабываемо ее лицо!
Иржи Крженек
Мой первый концерт
Единственным моим приобретением в 1939 году стала скрипка; отец, во многом человек трезво мыслящий, вдруг решил сделать из меня музыканта. Старая скрипка, купленная по дешевке у мрачного цыгана Гейзы, определила мою дальнейшую судьбу.
В этом году отец впервые серьезно говорил со мной. Хотя в это время по дороге, тянущейся мимо нашего дома, бесконечным потоком шли на восток войска в сером, он сказал:
— Сейчас нам помогут только русские.
Итак, я начал учиться в музыкальной школе, мать гнула спину в господском лесу, а отец заботился о том, чтобы паровой двигатель марки «Вольф», вверенный ему на местной лесопилке, работал как можно медленнее. На досуге он пытался построить вечный двигатель, поэтому, чтобы слушать мою игру на скрипке, у него оставалось мало времени. И лишь когда он однажды случайно встретился в трактире с моим учителем и после возвращения домой влепил мне пару затрещин, состоялось мое знакомство, скорее всего символическое, с этой в общем-то опасной правой рукой «механика и слесаря», как было записано в его рабочем свидетельстве. Я всегда восхищался этим документом. И сейчас, время от времени приезжая в родную деревню, я с удовольствием разглядываю его точный, орнаментальный шрифт. Так умели писать старые преподаватели, которых уже нет в живых, и эти выцветшие чернила каждый раз вызывают в моем сердце неопределенную, щемящую тоску…
После битвы под Сталинградом отец раздобыл большую карту, прикрепил ее к стене бабушкиной комнаты и начал что-то вырезать из картона.
После того как в сарае стал ржаветь наш семейный вечный двигатель, мать очень недоверчиво относилась ко всем начинаниям отца.
Когда клены на откосе вспыхнули ярким цветом, наша бабушка умерла. Она тихо угасла ночью. Так опадают яблоки с дикой яблони после дня святого Вацлава. Я впервые увидел слезы матери.
В опустевшей комнате, где до сих пор сохранился еще запах лиственничного дерева, поселились немецкие офицеры. Они мудрили над картой, перемещали флажки и время от времени пиликали на моей скрипке тоскливые, плаксивые мелодии.
Однажды отец исчез и где-то пропадал несколько дней. Вернулся он усталый, голодный и промерзший, а мать, вместо того чтобы узнать, где он был, все ходила вокруг него и гнала нас прочь. Тогда я понял, что есть и другой страх, отличный от страха порки. Это болезненный страх за отца, за мать, за братьев. Он исходил от тех, кто был похож на нас, но кто пришел из совсем другого, кошмарного, мира. Страх исходил от их глаз, их шагов, от их разрушающего существования!..
И я не был одинок в этом чувстве. Когда отец долго не возвращался, мать неподвижно сидела у плиты с застывшим, как маска, лицом. Ее руки, сложенные на коленях, дрожали. На гвозде возле буфета висела скрипка: отец считал, что в приличном доме скрипка должна висеть на стене. Младший брат спал в своей деревянной колыбели, а за окном тихо опускалась равнодушная, пустая и пугающая ночь. Тишина удручала. Бледный месяц освещал сгорбленную спину матери, и не на что было опереться, потому что не было с нами тяжелых, надежных рук отца. Без них мир был неустойчивым, и с каждым словом, доносившимся к нам из бабушкиной комнаты, могла прийти смерть.
В конце апреля над деревней загремели залпы орудий. По знаку отца мы приготовились. Я схватил в одну руку скрипку, другой вцепился в козу, и, несмотря на то, что самый младший член нашей семьи кричал так, будто хотел переорать всех сразу, мы бросились бежать на хутор к дяде Павлу, которого мать не очень-то любила, потому что он сыграл определенную роль в отцовской затее с вечным двигателем. Немецкие солдаты тоже не задерживались. Их лица стали такими же серыми, как и форма. Карта с флажками дрожала на стене, дрожал и сотрясался весь наш деревянный дом.