— А вы разве не с нами?
— Я… спешу, — бормочет он растерянно и бессмысленно, ведь этот вагон, идущий к вокзалу, уже не сдвинется ни на шаг.
— Это правда? — спрашивают девичьи глаза, и она хватает его за руку. — Не бойтесь, разве вы не солдат?
Он выпрыгнул вместе с ней и почувствовал, как в эту минуту теряет свою холодную волю. Он включен в магнитное поле этой толпы, его несут вперед не только толпа, но и неистовая ненависть и упорство. Он камень в этой движущейся стене. Когда толпа кричит, и его губы начинают выкрикивать в том же темпе те же никем не подсказанные слова и тот же звук, который создает из фраз гул бури. Плечом к плечу, бок о бок, словно сцементированные, люди стремятся куда-то, а голова этого колоссального тарана — там, впереди, упорно бьет в какую-то цель. Ничего не знаешь, ничего не видишь, и все же твои чувства там, в неизвестной дали, и каждое движение толпы передается телу, как электрический ток.
— Долой фашизм! Долой Гитлера!
— Да, здравствует свободная Чехословакия!
Страшный ответный толчок впереди потрясает толпу. Она встряхивается, как раненый бык. Ноги вросли в землю, все тело пронизывает обморочная дрожь. И снова вся толпа напрягается, набирая силы для стремительного наступления:
— Стреляют! В нас стреляют!
Долой инстинкт солдата, приказывающий залечь! Выпрямившись, как знаменосец, Слава пробирается через толпу, расталкивает колеблющихся, пробегает среди отступающих, пробирается к месту стрельбы. Всем существом он ощущает страшную опасность этой минуты. Он знает ее по опыту, знает, что такое первый солдат, показавший спину врагу. Теперь нужно броситься вперед, теперь нужно увлечь всех за собой, и пусть падет тот, кто падет. Он пробивается прямо в передние ряды возбужденной толпы. В трех шагах от него уже только пустая мостовая. А в сорока шагах — отряд эсэсовцев. Немцы идут навстречу с револьверами в руках, пули щелкают по мостовой. С криками ужаса, хватаясь за живот, падают раненые женщины. А мужчины, безоружные, наклоняются к мостовой, пытаясь голыми руками вырвать гранитные камни, сломанными ногтями лихорадочно царапают землю между ними.
— Смерть фашизму! — кричат они, принимая смерть от руки фашистов.
И Слава Мах, стоя в первых рядах тех, кто неминуемо погибнет, стоя безоружным под пулями, всхлипывает от бесконечного счастья. Не за горами, не в другой половине Европы, а здесь, на этой линии, которую образуют первые павшие под пулями фашистов, его третий фронт! Через сердце каждого из них, живых и мертвых, проходит граница. Сюда, через живых или мертвых, фашисты никогда не пройдут!
Не пройдут через наши сердца!
Франтишек Швантнер
Дама
Эту историю я буду рассказывать так, как слышал ее от одного знакомого, который принимал участие в военных действиях против Польши в начале последней войны. У меня нет оснований думать, что он это выдумал, поэтому я и не добавил к ней ничего, что снижало бы ее достоверность, к тому же я не считаю себя настолько умным и талантливым, чтобы обрабатывать ее, редактировать, приглаживать или предпосылать во введении какие-либо рассуждения, как это часто бывает в тех случаях, когда писатель представляет читателям хорошего рассказчика, лучшего, чем он сам. Я не хочу как-то направлять ваши мысли. Пусть они текут свободно и непринужденно. Так что извольте слушать, пусть рассказывает он сам.
Это случилось осенью 1939 года. Я был командиром словацкой воинской части, которая расположилась в горном пограничном городке на польской стороне Карпат после того, как немцы, наступавшие на север по пятам польской армии, покинули его, изрядно разграбив. Так я неожиданно и к совершенному своему неудовольствию стал неограниченным властелином нескольких тысяч жителей, потому что кроме городка в мое подчинение входили еще и несколько горных деревень и хуторов. На первых порах я даже не осознавал ответственность и важность своей роли и почти что с легким сердцем принял полномочия по управлению городом от какого-то тощего пруссака со скрипучим голосом, который на прощание покровительственно назвал меня «мой друг». В этом, собственно, ничего не было. Пожалуй, только одна внешняя сторона, Сменились флаги. Прозвучали гимны, несколько приказов, а потом состоялась попойка в компании нескольких чванливых немецких офицеров; где надо было следить за языком и составить по-немецки несколько предложений. Это было больше, чем то, чему меня научили в школе господа учителя. Но, когда я позже пошел по улицам завоеванного города, где лишь недавно со страшным стальным скрежетом прогрохотали танки, рассеивая во все стороны смерть, и заметил, как люди испуганно уступают мне дорогу и как потом убыстряют шаги, чтобы быть от меня как можно дальше, мне это показалось странным. Это не то что маневры, когда, бывало, выполнив задание, придешь со своей частью на отдых в провинциальный городок, где тебя буквально на каждом шагу встречает искреннее и сердечное гостеприимство приветливых горожан и где можно разнообразить монотонную офицерскую жизнь приятными минутами, проведенными в обществе наивных провинциальных дамочек. Теперь шла настоящая война. Эти люди испытали унижение оккупации, ощутили жестокую силу безжалостного врага, вдохнули запах невинно пролитой крови, видели трупы своих знакомых, валяющиеся на мостовой, слышали страшные угрозы смерти. Поэтому-то в них осталось так мало смелости. И хотя, собственно, я не внес никакого вклада в завоевание их городка, ничего не сделал для их унижения, они тем не менее не могли видеть во мне друга. Мое непринужденное поведение, решительный шаг и прежде всего форма неизбежно напоминали им силу, разрушившую их мирную и спокойную жизнь, силу, которой они не могли сопротивляться; я неизбежно был бы для них олицетворением этой силы, даже если бы они не знали о моих полномочиях. Чужой солдат не может надеяться на то, что жители завоеванной страны встретят его с приветливыми лицами.
Правду говоря, это немного огорчало меня. Я стыдился самого себя за то, что допускаю, чтобы мне уступали дорогу седые старики, благородные дамы, сгорбленные старушки, и за то, что я не способен поставить дело так, чтобы люди не склоняли так униженно голову и не втягивали ее в плечи, когда им случается встретиться со мной. Я охотно объяснил бы им, что я самый обыкновенный человек, может, даже еще более незначительный, чем они, что у меня нет никаких претензий к ним и я нахожусь здесь, собственно, только для того, чтобы охранять их безопасность, неприкосновенность их имущества и укреплять порядок, который несколько расшатался, что я только оберегаю их, чтобы они могли спокойно заниматься своими делами. Но поверят ли они мне? Для них я оставался завоевателем, злым тираном.
Позднее я успокоился. В конце концов, я тут временно. Через несколько дней придет конец этой моей работе, ибо из нашего штаба мне дали понять, что я должен задержаться здесь лишь до тех пор, пока фронт не продвинется в глубь польской территории, а нахожусь я тут только для того, чтобы обеспечивать безопасность наших границ от остатков разбитой польской армии, которые нашли укрытие в горах, где легко могли бы организовать боеспособные единицы и подготовить против нас операцию. Но, слава богу, этого не произошло. Напор немецких танков и самолетов был таким внезапным и сокрушительным, что поляки после первого же удара не смогли опомниться, к тому же, вероятнее всего, их командование даже не подумало о возможности проведения таких операций, поэтому не предприняло заранее никаких мер по подготовке к проведению здесь диверсий и развертыванию партизанских действий за спиной вражеской армии, хотя край был просто создан для этого. И поэтому отдельные роты, большие и маленькие группки из разных воинских частей, которые в силу внезапности нападения оказались захваченными врасплох и отрезанными от основных сил и из которых легко и быстро можно было создать почти что целую новую армию (она была бы опасна тем, что ни один немецкий генерал не учел возможности ее появления), были обречены на унизительное бездействие и полное разложение, поскольку, с одной стороны, не знали друг о друге, а с другой — и это главное — не имели приказа. Они продержались в долинах у склонов Татр до тех пор, пока у них не кончился провиант, а потом солдаты постепенно стали расходиться. Это произошло, наверное, еще и потому, что так поступили их офицеры, ощущавшие свою беспомощность; да, собственно, у них ведь и не было другого выхода.