Штанцл взялся за ручку дверцы, сжал ее. Нажать посильнее — и дверца откроется…
— Барышня поругались тут с каким-то парнем, — говорил у источника Банковский, глядя на Мелиха, он хотел попросить его прихватить девушку.
Мелих посмотрел на Майку. «Эх, Маечка, милая, — подумал он, — нужно идти! Ваш отец там умирает от нетерпения, и мать, наверное, дома плачет… Так пойдем же!» Широко улыбаясь, он уставился на дрожащие тонкие пальцы Майки, держащие бутерброд с ветчиной.
— Вы на мотоцикле сюда приехали? — спросил он ее резко и через минуту крикнул: — С кем? Одна? Вы Майка Штанцлова, не так ли?
— Да, — невольно отозвалась она, — да.
Банковский вынул трубку изо рта.
— А где мотоцикл?
— Уехал!
— А с кем вы сюда приехали?
— Подождите, господин хороший, подождите!.. — сказал Банковский. — Эта барышня сюда приехали с каким-то парнем, и тут они сразу стали ругаться, а я как раз и хотел попросить вас прихватить ее с собой. Что им здесь в одиночестве делать? А вы на нее с криком…
— С кем вы сюда приехали?
— С приятелем, — ответила Майка Штанцлова. — А вам-то что за дело? И кто вы такие, собственно?
— Меня зовут Мелих, а это мой товарищ Ваврик, если это важно. Но думаю, сейчас дело не в этом. Как зовут этого вашего приятеля? Не Иван ли Подгайский?
Майка перестала жевать.
— Куда он уехал?
— Туда, — ответила она, показав на дорогу. — Не знаю куда, наверное, в Теплицы.
— Когда?
— Минут пятнадцать — двадцать назад.
— Поедемте с нами, — резко сказал Мелих.
Майка словно оцепенела, но тут же ей стало легко: ведь она бросала деньги Корнеля здесь. Еще немного поколебавшись, она закинула на плечо ремень зеленого рюкзака, обернутого плащом, со страхом оглянулась на бетонную кладку, за которую бросила деньги, и медленно зашагала по дорожке к машине впереди Мелиха и Ваврика.
Банковский пошел вслед за ними.
Майка открыла дверцу машины и сделала движение, словно хочет убежать, но все-таки села, потому что отец потянул ее за руку.
— Иди-иди, Майка, — сказал он, — не бойся! У меня с собой есть немного деньжат, едем в Теплицы, может, там… — Штанцл не знал, что сказать дальше.
Майка вытерла лицо под темными зеркальцами очков.
Стукнули задние дверцы машины, стукнули передние, машина двинулась, и ветерок поднял придорожную серую пыль.
— Да, — тихо проговорил Байковский, — ну и люди, не поймешь…
Он вышел на шоссе и какое-то время глядел вслед синей машине. Она становилась все меньше и меньше на серой ленте дороги, исчезала, таяла. Байковский повернулся, спустился обратно к бетонной плите, где журчала вода, и зашел в вербняк. Остановившись там, он задумчиво уставился вдаль.
— Не к чему было ей все рассказывать, — сказал он тихо. — Не к чему было погибать бедняге Ондре, жаль и этого бедолагу, которого здесь убили. Не к чему было кричать на Лысуху, чтобы те перестали ругаться. Таким, как они, не к чему останавливаться у воды. Эх, водичка моя хорошая! Все я ей рассказал, как было и как не было. Человек может рассказывать только самому себе, а остальным не стоит.
Байковский стоял задумавшись в вербняке, держа во рту короткую трубку. Выпустив серый дымок, он еще раз затянулся.
Этот бедолага, кто бы он ни был, лежал здесь на траве — в крови, голова прострелена, и спина тоже, и на шее моя палка. Как овцу, беднягу вытащили из вербняка… Голова простреленная, и очки съехали. А эти? Только и мчатся на своих мотоциклах да машинах, как сумасшедшие…
Долго еще стоял Байковский в вербняке. Зеленое воскресное утро сияло солнцем, поднявшимся над горизонтом и облаками, и зеленью сверкали поля, деревья, леса, горы и холмы. От вербы и ольхи у источника поднимался пар, таяла сверкающая роса, в вербняк залетела сорока, повертелась и улетела, высоко над источником промчались два стрижа… Над шоссе, разрезая крылом воздух, пролетел пестрый ястреб; в траве за вербой пробежала черная ящерица и скрылась около ручья. На солнце сверкали разноцветные мошки. За бетонной плитой поднявшийся ветерок начал листать, как страницы книжки, разбросанные деньги.
Вокруг Коштицкого источника стояла тишина, в воздухе только переливался непрерывный птичий щебет, в который временами издалека врывался голос кукушки, но ни птичий щебет, ни шум воды, бежавшей по чистым, вымытым камням, не нарушали тишины, и старый Байковский, стоящий в вербняке, вновь погрузился в воспоминания о своем сыне Ондре и неизвестном, которому дал кусок хлеба. Вода, водичка! Хоть в память о них она могла бы течь из красивого колодца. А не из такого, как сейчас. Тогда бы, может, люди задумались над многим, будь здесь другой колодец и табличка на нем, как в других местах. Если кто принял смерть от рук немцев, об этом забывать нельзя, а сегодня люди мчатся на мотоциклах и машинах. Мчатся невесть куда, забыв обо всем. Когда-то сюда пришел нищий, и вода забила из земли. Будь здесь красивый колодец, может, и сегодня водичка еще не одному вернула бы зрение. Тишина окружала Байковского, ясное высокое небо светилось над ним голубоватым июньским цветом, и в воздухе, наполненном тишиной, звучали лишь птичий щебет и шум воды в потоке. Байковский еще долго стоял в вербняке, переступая с ноги на ногу, опираясь на палку, и неожиданно вздрогнул, когда у источника остановился красный мотоцикл.
С мотоцикла соскочил парень в банлоновой куртке, в больших красновато-коричневых мотоциклетных очках — директор городских парков Иван Подгайский.
— Эй, дядя! — крикнул он.
— Ну?
— Дядя!
Байковский выпрямился.
— Эй, дядя! — закричал Подгайский с шоссе. — Не видели вы…
— Чего?
— Не видели вы тут одну девушку? Не знаете, куда она пошла?
Байковский вышел из вербняка:
— Чего?
— Где эта девушка? Куда ушла?
— Ах та, — ответил Байковский. — Так ее взяли! Явились сюда двое таких, как вы, явились на машине и взяли ее… Кричали на нее, ругались, такой шум стоял. Ваше счастье, что вас не оказалось. Может, и вас бы прихватили. Садитесь на свой мотоцикл и отправляйтесь восвояси.
Подгайский сел. Усталость обрушилась на него, и не уходили мысли о той ночи, когда к Тибору Корнелю пришел его брат и поругался с ним из-за денег. «Наверняка он тогда и выдал Тибора, — подумал Подгайский. — Дал Тибор деньги Майке или нет? И сколько? Тибор не хотел держать деньги у себя и раздавал их, надеясь спрятать у других. И будет ли Майка молчать?» Мотор стучал под Иваном Подгайским, как нетерпеливое сердце — беспокойное и большое, его стук и дрожь передавались Подгайскому. Подгайский дал газ, развернул мотоцикл и отъехал.
Байковский смотрел ему вслед, пока он не исчез. Казалось, парень растаял, слился? с дорогой. Байковский посмотрел на корову. Она по-прежнему мирно щипала траву. Посмотрел на шоссе, проходящее вверху над источником с шумящей водой, и вдруг замер, оцепенел, увидев возле бетонной плиты разбросанные деньги, которые листал ветерок. Что это? О» вышел из вербняка и медленно подошел к деньгам.
— Боже мой! — ужаснулся он, склонясь над грудой коричневых бумажек. — И кто это вас тут потерял?..
Бумажные листочки шевелились от ветерка, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной.
— Сколько их! И кто только их тут потерял?
Он нагнулся, подобрал эту груду денег и валявшуюся отдельно бумажку в тысячу крон. Они едва вместились в его широко расставленные ладони. Обернулся, но никого не увидел, совсем никого, только корову.
— Кто это вас потерял? Может, та барышня?..
Сняв с головы шляпу, он, не считая, втиснул в нее деньги и снова надел на голову. Шляпа еле держалась на голове, и он надвинул ее поглубже.