Выбрать главу

— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.

— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?

— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?

В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.

— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!

— Идиот… Глубокомысленный кретин.

Справа от Андрея образовалось движение.

— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…

— Он пил? — спросил Брудзкайтис.

— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.

И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.

— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!

— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.

И пророк больше не отзывался.

— Нальем! — призвал Палтыш.

Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.

Андрей представил себе, как бы это все могло быть:

“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…

Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…

Или не так. Можно вообще без чудес. Лучше — без чудес. С чудесами — мы бы его сразу в картотеку занесли. Он бы у нас по какому-нибудь делу прошел бы.

Хотя кто знает, как у них все там было — может, и занесли, может, и распяли — осталось лишь несколько преданных, больших выдумщиков — они потом книги написали…”

— Египетская тьма! — пророк заложил книгу и в упор поглядел на Палтыша. — Как дважды два. И агнцы!

— Разумеется… — сказал Палтыш, заранее со всем соглашаясь.

Палтыш был сейчас занят важным делом — он нес к неприлично желтым зубам бутерброд с винегретом.

— Зло порождает зло… — пробормотал пророк и вернулся к сводным таблицам. Он плохо видел и потому подметал строчки своим мясистым носом. — Семь порождений греха!

Палтыш, между тем, ухватился за живот.

— Ох! — сказал он. — Пожалуй, мне надо отлучиться, — и ушел в коридор.

— Это неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?

— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!

— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о “русской национальной идее”?

— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.

Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.

— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…

— Что это? — оторопело спросил Андрей.

Глейзер усмехнулся:

— В первой части, где про полюса, — “Майн кампф”.

— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.

Они выпили.

Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.

Он услышал:

— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой “жакерии” под предводительством еврейского народа?

Он услышал:

— Подробно. Жутко. Очень цинично.

Он услышал:

— Это было бы интересно?

Пауза. Глейзер ответил:

— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.

— Что именно?

— Все делать своими руками.

— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав “Майн кампф”. Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А “Майн кампф” — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.

— Он, кажется, был акварелистом?

Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:

— “Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…”

— А дальше? — спросил Брудзкайтис.

— Не помню, что-то вроде: “…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества”.

— Тоже умно. А он случайно не еврей?

— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…

Андрей уже ничего не хотел.

— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.

— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.

— Жабы с неба.

— Очень.

— Покаяние!

— Весьма…

— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.

— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.

— И что из этого следует? — спросил Андрей.

Глейзер пожал плечами.

— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.

Они помолчали.

— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.

— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?

— Если хотите.

— Нет, не хотим, — сказал Андрей.

— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…

— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.

— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.

— Тем более скверная, что похожа на правду.

— И в больших масштабах!

— Это уже было. И будет.

— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.