— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.
— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?
— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?
В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.
— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!
— Идиот… Глубокомысленный кретин.
Справа от Андрея образовалось движение.
— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…
— Он пил? — спросил Брудзкайтис.
— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.
И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.
— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!
— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.
И пророк больше не отзывался.
— Нальем! — призвал Палтыш.
Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.
Андрей представил себе, как бы это все могло быть:
“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…
Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…
Или не так. Можно вообще без чудес. Лучше — без чудес. С чудесами — мы бы его сразу в картотеку занесли. Он бы у нас по какому-нибудь делу прошел бы.
Хотя кто знает, как у них все там было — может, и занесли, может, и распяли — осталось лишь несколько преданных, больших выдумщиков — они потом книги написали…”
— Египетская тьма! — пророк заложил книгу и в упор поглядел на Палтыша. — Как дважды два. И агнцы!
— Разумеется… — сказал Палтыш, заранее со всем соглашаясь.
Палтыш был сейчас занят важным делом — он нес к неприлично желтым зубам бутерброд с винегретом.
— Зло порождает зло… — пробормотал пророк и вернулся к сводным таблицам. Он плохо видел и потому подметал строчки своим мясистым носом. — Семь порождений греха!
Палтыш, между тем, ухватился за живот.
— Ох! — сказал он. — Пожалуй, мне надо отлучиться, — и ушел в коридор.
— Это неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?
— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!
— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о “русской национальной идее”?
— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.
Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.
— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…
— Что это? — оторопело спросил Андрей.
Глейзер усмехнулся:
— В первой части, где про полюса, — “Майн кампф”.
— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.
Они выпили.
Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.
Он услышал:
— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой “жакерии” под предводительством еврейского народа?
Он услышал:
— Подробно. Жутко. Очень цинично.
Он услышал:
— Это было бы интересно?
Пауза. Глейзер ответил:
— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.
— Что именно?
— Все делать своими руками.
— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав “Майн кампф”. Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А “Майн кампф” — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.
— Он, кажется, был акварелистом?
Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:
— “Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…”
— А дальше? — спросил Брудзкайтис.
— Не помню, что-то вроде: “…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества”.
— Тоже умно. А он случайно не еврей?
— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…
Андрей уже ничего не хотел.
— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.
— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.
— Жабы с неба.
— Очень.
— Покаяние!
— Весьма…
— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.
— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.
— И что из этого следует? — спросил Андрей.
Глейзер пожал плечами.
— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.
Они помолчали.
— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.
— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?
— Если хотите.
— Нет, не хотим, — сказал Андрей.
— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…
— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.
— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.
— Тем более скверная, что похожа на правду.
— И в больших масштабах!
— Это уже было. И будет.
— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.