— Устроим разврат! — сказала она громко…
* * *
Разврат действительно удался на славу. Розалия Аароновна хохотала и вытирала слезы платочком, а Андрей превзошел самого себя, рассказав несколько анекдотов из репертуара Палтыша. Дед тоже не отставал, он уверенно расписывал подвиги командарма, придавая ему совсем уж мифические черты. “Мускат черный” был опорожнен в два счета и на стол были торжественно выставлены домашние припасы в “плетеных” бутылках. Опять накрутили граммофон, и под “случайный вальсок” Андрей закружился с Иркой в танце под умильные взгляды и обтирания платочком уголков глаз Розалии Аароновны. Андрей совсем не умел вести в танце, он порядочно захмелел и полез было целоваться, но натолкнулся на сопротивление — после чего разочарованно притих.
Посреди этого сладостного кружения он вдруг подумал, что обрел то, чего у него никогда не было, — семью. Он определил этот сладкий трепет в груди, как одно из состояний счастья.
— Я хочу сделать тебя счастливой… — шепнул он на ухо Ирке.
И она ответила ему той улыбкой, которая была красноречивей любых слов; в этой улыбке была та мудрость, которой обладают только женщины.
— Дурачок! — сказала она, но почему-то еще теснее прижалась к нему.
Они снова сели за стол и заговорили о проблемах насущных, продуктах, каких-то лекарствах — оказывается деду были нужны какие-то лекарства, которые нигде не достать…
Андрей пообещал, что достанет, и действительно достал — через две недели. А еще через месяц — Ирка переехала к нему, и жизнь потекла как-то по-особому, как никогда прежде, совсем размеренно — он работал, доставал лекарства для деда, и всякий раз, когда Ирка задерживалась на работе в лепрозории и потому ночевала у тетки (так ей было удобней), он звонил ей туда, и Розалия Аароновна никогда не забывала восхититься теми связями, какими может обладать простой сотрудник краеведческого музея…
* * *
Воронограй… В обширной библиотеке покойного мужа Розалии Аароновны нашлась книга, подробно описывающая этот вид гадания, основанный на толковании поведения птиц. Тут же было завезено в лепрозорий множество клеток с самыми разнообразными птицами, десятки консультантов непрерывно записывали их вокальные упражнения.
Ирка сказала, что они и не пользовались этой книгой. Вот только когда умер дядя. Она возвращалась домой с работы и услыхала резонирующий крик огромной стаи над пустырем с тополями. Это означало смерть. В тот же вечер дядя умер. Чувствовал он себя перед смертью нормально — ходил, пыхтя трубкой, по своему кабинету, заглядывая в разные книги. Вид у него был озабоченный, и дымил он больше обычного, часто бегал к столу, и в конце концов его не стало видно за кипой увесистых томов. Перевод ему не давался. Вот что. Кажется, это был какой-то японский трактат. Ночью Гламурчик, оглушительно подвывая, совсем не по-кошачьи, разразился умопомрачительным концертом…
Подошло время театра, и Ира тут же согласилась пойти, да еще на спектакль с историческим содержанием. Она не была в восторге от театрального искусства, зато увлекалась историей. Она ему все уши прожужжала про Древний Рим. “Ну как же, Каталина!..”
Высидели они недолго и с хохотом выбежали на улицу, как будто сбежавшие с уроков школьники. Ирка ухватила его под локоть и уверенно повела. Она часто морщила носик, что ему особенно нравилось, и пока они прогуливались по Арбату, она наморщила его пять раз. Он украдкой бросал на нее взгляды, но видел лишь висок с рыжей прядью, и знакомое счастливо-трепетное ощущение охватывало его…
Навалилась лихорадка чистоты, и он выдраил свое обиталище до настоящего блеска. Была объявлена решительная война грязной посуде, паутине, жирному лоску на мебели и банкам тушенки, засохшим изнутри настолько, что не чувствовалось запаха. Оказалось, что в квартире у него четыре пепельницы. Он решительно сократил это число до двух. Одна для спальни и одна для кухни. Однако под конец, в пароксизме чистоты, оставил только одну. Он закупил годовой запас стирального порошка, хозяйственного мыла и приобрел несколько постельных комплектов. Небесного цвета полотенце заняло свое место в ванной. Он даже не поленился занять стремянку и подклеить обои в коридоре.
Все это не пропало даром и было оценено по достоинству.
Лишь один эпизод омрачил радость вьющего гнездышко самца. Он так и не придумал, что делать со “смертенышем”. Склянка с ним так и осталась стоять на шкафу.
Он соображал на кухне бутерброды, когда раздался крик. Порезав палец, он бросился в комнату.
Ирка стояла, прижав ладони к щекам, и испуганно смотрела наверх.
— Что это? — спросила она.
Андрей поглядел.
Из-под газетной шапки выглядывало сморщенное, как усохшее яблоко, крепкое личико “смертеныша”.
— А-а, это из кунсткамеры, — сказал он.
— ?..
— Из кунсткамеры Петра Первого.
— А что это здесь делает?..
— К. подарил.
— А зачем?
— Он что-то сказал про историческую перспективу.
— Так давно… — тихо сказала Ира. Она поежилась.
— Да, так давно…
Ира прижалась к нему.
— Холодно, — пожаловалась она.
Он обнял ее. “Худо человеку одному”.
Она потянула его за собой.
— Пойдем.
Он пошел на кухню, но она потянула его в другое место.
— Пойдем… — сказала она.
* * *
Первые признаки появились уже на подъезде к Бульварному кольцу. Поволока висела на карнизах домов, на краю крыш, отвратительными пятнами лепилась к влажной брусчатке, мерцала в воздухе на уровне головы, отдельные куски перекатывались, как ленивые щупальца.
Палтыш уверенно объезжал опасные места, лавируя между редкими всадниками. Конная милиция была уже на месте. На одном из домов, на краю крыши, держась рукой за антенну, стоял мальчик лет двенадцати. Стоял он — в одной ночной рубашке и покачиваясь на носках. Он был готов к смертельному шагу. Его окружало ядовито-зеленое облако. И только тут Андрей понял, что — либо у него включилось внутреннее зрение, либо поволока была настолько сильна, что сама “прорезала” пространство. К. приказал сбавить ход и, поймав за локоть спешащего куда-то “ком-мандного”, приказал ему снять мальчика.
Возле самого театра творилась суетливая неразбериха. Метались люди, от “ком-мандных” рябило в глазах, гражданские бродили кругами — глаза у них были безумные, отягченные сознанием какой-то страшной, неподъемной вины. Никакого намека на руководство Андрей не заметил. Невдалеке, в подворотне, криминальный элемент обчищал толстяка в бараньей шапке и крепдешиновом пальто. Баранья шапка с округлившимися от ужаса глазами тихо охала и оседала на грязную мостовую.
— Убрать, — приказал К.
Палтыш притормозил и бросился в подворотню, на ходу вытаскивая пистолет.
Оставив Палтыша разбираться, Андрей с К. взбежали по лестнице, и внутри К. очень вовремя ухватил Андрея за руку и оттащил в сторону… Какой-то сумасшедший, выставив вперед “голову” лося, шикарный образец таксидермии, промчался мимо; в его намерения, очевидно, входило протаранить дверь; на голову лося был напялен рыжий парик. Все здесь пропиталось запахом едкого пота и разложения; откуда-то несся, выплясывая и срываясь на рулады, синхронный художественный хохот.
— Да говорю же тебе, ляжки у нее…
— Бродский, немедленно вразумите этого распустяя. Покажите ему, где раки зимуют… Это вам не сельсовет…
— Партитуру, представляешь, скушали, аппетит развился… И Годуновым закусили…
— Что? А откуда я знаю?..
— Слушайте, да в конце-то концов! Могу я до ветру сходить? Что значит — не положено?..
— Ляжки, да что там ляжки, ты бы…
— И не говорите, раз в год выберешься, и то…