Вот, к примеру, женщина, приятная здоровая,
даже красивая, что для меня существенного
значения не имеет, приходит с раком. И я ей
говорю: "Уважаемая, для вас ничего не осталось
в этом мире, кроме сливочного мороженого
и темпераментного юноши. Еще 5-8 месяцев, и вы труп".
А она в ответ: "Что вы такое говорите, доктор?
У меня ведь муж и двое детей". Как будто это
имеет какое-то отношение к делу. Я ей говорю:
"Еbiteсь, милочка, пока не слишком поздно".
А она через два дня вешается. При таком-то
чудесном будущем. Чего людям, черт возьми, надо?
"Петрусь", Лео Липский-Липшиц
1.
Скажу сразу – это довольно веселая история и закончится она неплохо, и все получат то, что хотели получить всю жизнь. Однако началась она хуже некуда, она началась, когда моложавый и симпатичный инженер-конструктор Василий Павлович Петров узнал, что рак его предстательной железы нехороший, и максимум через год он умрет. Умрет в расцвете сил, в отличие от сонма президентов множества стран, доживающих с этой болезнью до глубокой старости. Не скажу, что Василий Павлович весь почернел изнутри и скис снаружи. Отнюдь, он просто увидел воочию всех своих родных как на похоронной фотографии, и лица у них были несчастные или, по меньшей мере, расстроенные, как будто их лишили сладкого и отправили затем на кладбище или в крематорий. Постояв у широкого больничного окна, выходящего на осенний пруд, пахший тиной, он решил, что все в принципе нормально: жизнь прожита, желаний не осталось, кроме желания умереть как-то по-божески, то есть без острой боли и жалеющих глаз.
Василий Павлович был крепкий мужчина. Жизнь много раз пыталась его свалить, и каждый раз неудачно. И вот, взялась снова.
- Надо как-то от всего отвлечься, в конце концов, решил он как-то сопротивляться. - Отвлечься всего на год, и все кончится. А отвлечься можно, лишь занявшись чем-то интересным или важным. Чем? Написать книгу воспоминаний? Писать ученические акварели, научиться играть на фортепиано? Заняться изучением мудреной квантовой физики, понять, наконец, Шредингера, Эверетта с его параллельными мирами? Ежедневно отгадывать все кроссворды во всех газетах, страдая уже не от болезни, от не отгаданного слова? Уйти в свою болезнь, изучить ее в Интернете, в поисках спасительной лазейки или новейшего открытия в области терапии? Нет, все это либо скучно, либо глупо. Дохнуть, так дохнуть. Гм… А может, загулять, начать пить, курить, ходить на танцы? Ведь не старый еще, всего 55? Даже врачиха, уставшая от больных и собственной жизни, сказала: «мужчина вы на загляденье, займитесь сексом, и «жизнь пройдет, и жизнь пройдет, как ветерок по полю ржи»…
Тут Василий Павлович вспомнил медсестру, симпатичную блондинку Аллочку. Ее высокую попу, стройные почти ноги, яркие кофточки, ее замысловатые духи и современные взгляды, вызывавшие воспоминания о томных сочинских вечерах, всегда высокие каблучки, компенсирующие рост ниже среднего, каблучки, за которые она постоянно получала замечания от заведующего отделением. Представил себя с ней на тесной медицинской кушетке. Поначалу такое развитие настоящего времени в чуждую ему пространственную плоскость показалось ему пошлым. Но не валяться же на кровати пристойно (высоконравственно, добропорядочно), уставившись в потолок или «пролив между Средиземным морем и Атлантическим океаном?
Василий Павлович подошел к зеркалу, посмотрел на себя то так, то эдак, отметил:
- Совсем не старик, если поменять рубашку и выражение лица может и прокатить.
Аллочка в тот день дежурила. После отбоя Василий Павлович, подошел к стойке и предложил отметить его день рождения. Получилось без запинки, ведь целый день готовился к выходу на сцену в роли завзятого ловеласа.
- У вас день рождения в октябре, а теперь июнь, но пропадать же всему этому, - обозрела медсестра хозяйским взглядом дары Петрова, заждавшиеся пиршества в четырех пакетах. – Пойдемте-ка в сестринскую.
На ней была алая кофточка и красивое белье. И, как всегда туфельки на высоких каблучках, в этот день фиолетово-лаковые.
В сестринской они расположились за видавшим виды столом. По серым глазам Аллочки Василий Павлович догадывался, что она видит всю его финально-жизненную трагедию в зеркале истории болезни, и чисто по-женски пытается к ней хоть как-то привыкнуть, как привыкают к неизбывному больничному запаху, и ему помочь привыкнуть. Поев немного и выпив, они легли. Поначалу у Василия Павловича ничего не получалось, кроме воспоминаний о супруге Клавдии Осиповне. Чтобы отвлечь его, Аллочка принялась сплетничать. Пройдясь от главного врача до старшей медсестры, она вдруг приподнялась на кушетке, спросила озабоченно:
- Я читала в анамнезе, вы когда-то работали следователем?
- Немного, лет пять, потом пришлось уйти по состоянию здоровья…
- Вас ранили?
Василий Павлович вдруг осознал, что его более интересуют не вопросы Аллочки, но полное ее белокожее тело, ее свежие губки, пахшие весенним лугом, шелковый шорох аленького халатика, никак не желавшего пожелать на полу, пугающие касания его настороженного тела обнаженными грудями с небольшими сосками. Он считал себя в какой-то степени уже умершим, а эти, груди, пахшие чистотой, оживляли его странным своим теплом и женской властью. У него встал. Не ответив девушке на вопрос о ранении, Петров вплотную занялся любовью, и получилось сладко для обоих.
Потом они утихли, имея в уме продолжить любовную встречу после некоторого перерыва. Аллочка, запахнула аленький халатик, спросила, водя пальчиком по шраму на груди Василия Павловича:
- Это от пули?
- Да, - Петров думал об алом халате медсестры. Он ревновал ее к тем, ради привлечения которых этот атрибут прелюдии был принесен в больницу.
Аллочка вспомнила, почему затронула тему службы в следственных органах и его ранении.
- Знаешь, в Москве и области что-то странное происходит. Пропадают смертельно больные люди. Ну, которым врачи белые тапочки прописали.
Петров вспомнил, как, узнав о своей болезни, захотел уйти в тайгу подальше от жизни и умереть там, не видя людских глаз, особенно родственных, глаз которые смотрели с живой стороны существования на его, фактически мертвую сторону.
- Что тут странного? И я бы исчез. Чтоб никого не мучить… Слава богу, еще, что не рак желудка, пищевода или гортани… - откуда-то неприятно запахло формалином и еще чем-то неживым, чем-то вроде заформалиненного в банке ребеночка с двумя головами и хвостом.
- Нет, я не об этих, которые уходят в тайгу или из окон выбрасываются из-за боли и страшной действительности. Эти люди уходят, аккуратно собрав вещи, более того за ними приезжают – это видели знакомые, видела моя однокурсница Наташа. И потом они исчезают. Тебя, следователя, хоть и бывшего, это не интересует? Ты не хотел бы заняться этим, чтобы не думать о неприятных вещах?
Василий Павлович не слушал, он вдруг вспомнил книгу Владимира Маканина - она была о старикашке, который волочился за молодыми охочими бабенками и был с ними яр, как награжденный грамотой молодой тракторист. Вспомнив, раззадорился, и Аллочке досталось по полной программе, она даже стала припоминать, когда у нее следующее дежурство.
2.
У Василия Павловича было два сопалатника, оба пенсионеры. Одного звали Владимир Павлович Берсеньев, другого Владимир Васильевич Веретенников. По скудности набора их ИО в отделении не переставали шутить, но жителям палаты было не до шуток. У вальяжного Владимира Павловича, красавца с голубыми глазами, большого любителя поесть и пропустить бутылочку «строем по одному», вырезали половину ЖКТ, он готовился к выписке и пресной жизни без всякого там питья и вкусной, питательной пищи. По ночам он скрежетал зубами и плакал в подушку. Больше всего от судьбы досталось ничем не приметному (если не считать старческих пятен) восьмидесяти двух летнему Владимиру Васильевичу Веретенникову, крупнейшему в России специалисту в области ствольной артиллерии, профессору и дважды лауреату Государственной премии. Ему две недели назад удалили селезенку, желчный пузырь и половину поджелудочной железы, а намеднишняя операция на правом глазу оказалось такой же неудачной, как и на левом. Когда его привезли с последней операции и объяснили ситуацию, он до ночи лежал безмолвно, потом прошептал потолку: