Журбенко молчал. Он, видимо, напряженно обдумывал что-то.
— Я какую-то корову привел сюда, — вдруг как бы невзначай обронил он, — не знаю, то ли немцы бросили, то ли отбилась от дому и хозяин ее ищет и не доищется.
— Корова?! — вскинулся Шалит. — А она доится? Ведь корова — это, почитай, половина хозяйства: она молоко дает, да и в плуг ее, на худой конец, впрячь можно.
— Молока у нее нет, — ответил Журбенко, — ну да я уже начал ее раздаивать.
— Ты, я вижу, мужик хозяйственный, — одобрительно отозвался Шалит.
— А как же иначе? Я только дотронулся до вымени — и сразу увидел, что корова давненько блуждает без призора.
— Интересно… А где же ты ее держишь? — спросил Шалит.
— Пойдем, посмотришь на нее, — и Журбенко повел нового друга на край поселка.
Вскоре они очутились на каком-то дворе и по узкой — видно, недавно проложенной в густой траве — тропинке подошли к полуразрушенному дому с черной полусгнившей соломенной крышей. Шагах в десяти от него Шалит увидел сарайчик. К этому сарайчику и повел его Журбенко. Там, зарывшись мордой в охапку свежей травы, стояла бурая, с белой отметиной на лбу корова и с аппетитом жевала сочную зелень.
— Наша! Наша Красотка! — вне себя от радости вскричал Шалит и со всех ног ринулся к корове.
Он обнимал ее за шею, прижимался к ней, ласкал, заглядывал в большие влажные глаза животного, называл бывшую кормилицу своей семьи самыми нежными словами, какие только мог придумать:
— Любушка моя! Дорогуша! Ну, рассказывай, рассказывай все, что знаешь, родная моя, — что с твоей хозяюшкой, что с детишками? Где они? Что с ними сталось? Ты ведь наша, родная, мы выкормили, вырастили тебя. Кто еще остался здесь, кроме тебя?
Не убеги от него одичавшая кошка — и ее бы ласкал Шалит, и ей смотрел бы в глаза и, как в бреду, нашептывал бы бессвязные, полубезумные слова.
У Шалита сперло дыхание, из глаз полились слезы. Ему казалось, что и корова плачет вместе с ним, что вот-вот она заревет глухо и страшно, как ревет преданное человеку животное, когда в дом вошла беда. Почти в беспамятстве он выбежал из сарая, нарвал ворох самой сочной, самой ароматной травы, бросился к корове и стал кормить ее прямо из рук.
— Ешь, ешь, моя любушка, — ласково приговаривал он, и корова, прислушавшись к его голосу, вдруг повернула к нему голову, словно узнав хозяина.
Нохим, оглаживая со всех сторон свою любимицу, нащупал сосок и по-хозяйски потянул за него.
— Все-таки корова дает малость молока? — обратился он к Журбенко.
— Я ведь сказал тебе, что раздаиваю корову, — отозвался тот.
— Ну, теперь она с каждым днем будет тебе давать все больше и больше. А чем ты сам кормишься?
— Да вот посадил тут кто-то немного картошки. Я и рою. В соседнем селе говорят, что тут хозяйничал какой-то немец-колонист. Он, видать, собирался обосноваться на этой земле, да смылся вместе со своими сородичами, когда те удирали отсюда.
— Так-так. Значит, он позаботился, чтобы ты имел на первых порах, чем пропитаться. Ну, а ты хоть поблагодарил его?
— Всех их отблагодарим, да так, чтобы второй раз не повадно было хозяйничать на нашей земле.
Они вышли из сарая и походили немного по двору.
— Зайди — перекусишь и отдохнешь с дороги, — пригласил Журбенко Нохима.
— Спасибо, я еще поброжу, — отказался Шалит: ему хотелось найти в покинутом поселке, на опустевших дворах, в заброшенных, обветшавших домах хоть какие-нибудь следы того, что тут произошло.
Нохим часто останавливался тут и там, натыкаясь то на какую-нибудь полусгнившую тряпку, то на полуистлевший детский чулочек или башмачок.
«А вдруг, — думал он, — эта тряпка — клочок рубашонки моей Баселе? А этот ботиночек — не из той ли пары, которую я купил моему Шлеймеле, когда ездил в соседний город?»
Повсюду Шалит видел глубокие канавы и воронки: очевидно, здесь были окопы. Но теперь они заросли травой и кустами, над ними носились птицы, а на дне и по склонам цвели цветы. И все было тихо и мирно. Будто никогда не проносилась тут с диким гулом и грохотом страшная в своей беспощадности смерть.
Шалит переночевал в доме, где нашел себе приют Журбенко, и наутро, поднявшись чуть свет, ушел из поселка. Он хотел побродить по окрестным селам — авось узнает что-нибудь о своей семье и о судьбе жителей родного поселка. Вернулся, усталый и подавленный, поздно вечером, когда ночные тени уже начали окутывать пустые дома темным покровом.
А через два-три дня в заброшенный поселок пришел невысокий однорукий человек в потертой шинели. Он остановился неподалеку от обжитого Шалитом и Журбенко дома и крикнул во весь голос: