Но Мира не поддалась ни на какие уговоры.
— Я не маленькая, сама все понимаю. Ни на час не могу и не хочу здесь задерживаться, — решительно заявила она.
— Жаль, жаль, — огорчился Давид. — Мы ведь еще сегодня говорили о твоем юбилее, об осеннем севе, а тут на тебе… Жаль, очень жаль.
— Пришла беда — отворяй ворота, — как бы оправдывалась Мира перед Давидом, — и чаще всего в самую неподходящую пору.
— Да ты, Мира, не волнуйся. Я уверен — все обойдется, — утешал ее Давид.
«Будь что будет, еду, и сейчас же. Ну, а там, если все благополучно, сразу же вернусь», — окончательно решила Мира.
Мира взяла в дорогу только самое необходимое и с попутным грузовиком поехала на полустанок. Было начало сентября, и стерня уже стала темно-бурой. Тут и там на просторах бескрайней степи чернели только что вспаханные квадраты черного пара. Тридцать лет из года в год Мира перепахивала эту землю: это был ее участок. Здесь она знала каждую пядь, дорожила каждым холмиком, эта степь была ее домом. На этих черноземных нивах отшумела ее юность, прошла вся ее жизнь, здесь она мужала и налилась силами — так зреет на пшеничном поле колос, выросший из отборного семени.
Бывало, ранней весной, когда еще только-только сойдет снег и ручейки, то мутные, то кристально чистые и прозрачные, шумели в овражках, когда еще птицы не успевали прилететь с теплого юга и голоса их не оглашали медленно оживающую после зимней спячки степь, — Мирин трактор уже рокотал на гребнях холмов и пригорков, где земля высыхала и согревалась раньше.
А теперь… теперь она должна распроститься со всем этим и, быть может, навсегда. Она должна оставить свой трактор, целиком посвятить себя маленькому внуку. Эх, если бы можно было — она бы увезла с собой в далекий край, где живет ее дочь, все: и эту бескрайнюю степь, и жаркое солнце. Всё, всё, даже ветры, метели и ливни взяла бы с собой Мира. Сумрачно, тоскливо глядела на нее степь. Осенний ветерок теребил и раскачивал одинокие, оставшиеся неубранными стебли кукурузы и подсолнуха да кусты курая по обочинам дороги…
А грузовик все мчался, и позади оставались знакомые балки, курганы, холмы. Сколько воспоминаний 6удили эти родные места, и Мира не могла отвести от них глаз. «Милые, близкие! Придется ли еще встретиться с вами?»
Но вот, миновав большую балку, грузовик въехал на землю соседнего колхоза. Та же степь, та же бурая стерня, те же квадраты и полосы вспаханной земли, но Мирин взгляд все еще устремлялся к родному колхозу, исчезавшему под пеленой мутно-серого тумана, ко всему, с чем так трудно, так больно расставаться.
И чем больше удалялась она от дому, тем сильнее щемила ей душу тоска.
Стремясь, как видно, отвлечься от тревожных, невеселых мыслей, она повернулась к наплывающей издалека дороге и с этой минуты больше уже не оглядывалась назад. Она готовилась к встрече с дочерью и внуком — скорей бы, скорей добраться до полустанка, сесть в поезд, доехать… скорей бы, скорей…
Она так углубилась в свои думы, что не заметила, как машина подъехала к полустанку. Тут она слезла, попрощалась с шофером и спутниками и направилась к вокзалу — небольшому серому зданию.
Едва она успела взять билет, как прибыл, словно запыхавшись от стремительного бега, поезд. Мира поспешно села в вагон, и поезд тронулся. Смеркалось, но в окно вагона долго еще было видно, как на степных просторах движутся тракторы.
Мира подумала: «Как велика степь! Нет ей ни конца, ни края! Сколько еще нераспаханной земли! Сколько тракторов надо, чтобы всю ее перепахать!»
И эти поля, мимо которых идет поезд, не менее дороги Мире, чем поля ее родного колхоза. Сойти бы с поезда, подойти к этим людям и расспросить у них: «Как, братцы, пашете? На какой глубине? Нет ли огрехов? Боронуете ли после запашки, чтобы сохранить влагу?»
Долго еще Мира стояла у окна, не отрывая глаз от степи.
Да, тридцать лет подряд пахала она в эту осеннюю пору, а до пахоты заботливо и любовно выхаживала пашню, чтоб налилась она влагой, согрелась под снегом и принесла людям изобилие и радость. И вот теперь, в самую жаркую страду, она смотрит, как пашут другие, и кто знает — быть может, ей навсегда придется расстаться с любимой степью, с делом всей жизни!
…Нет, об этом лучше и вовсе не думать!
Наконец, на пятые сутки поезд подошел к маленькому полустанку, где она должна была сойти. Едва брезжил рассвет. Кругом было пустынно и глухо. Лишь два-три пассажира сошли вместе с ней и разбрелись в серой предутренней мгле.