Я хотел поговорить о Глебове, о «женихе первой категории», но даже после выпитого коньяка не решился довериться Владику. Может, еще и потому, что в тот вечер я, пожалуй, впервые ясно увидел то, что старался не видеть: Владик — подонок. Все низменное, грязное липло к нему.
Владик поспешил поддержать разговор о всесилии денег, но совсем в другом и несколько неожиданном плане. Сергею и сейчас еще не ясно — было ли все это заранее продумано, или сказалась изрядная доля алкоголя, или, уловив озлобленность Сергея, Владик решил, что есть благодатная почва для заготовленных им «семян»?
Так или иначе, но Крымов отчетливо помнит, как хозяин дома повел речь о том, сколь тяжко жить в мире, где жестоко подавляется индивидуальность, частная инициатива деловых людей, где нет свободы мыслей, слова, где тебе навязывают сомнительной ценности идею о всесилии не денег, а труда — дескать, он, труд и есть источник всех богатств…
— Трудись, старик, трудись! Авось и сподобишься милости доктора Рубина — выдаст он за тебя Ирэн… Конечно, ты, мой дорогой друг, — христосик! Его шлепают по одной щеке, он услужливо подставляет другую. Он готов примириться с любой несправедливостью… Квашня! А ведь есть у нас парни — настоящие бунтари, дети века, вздыбленные нашим безумным временем.
Вообще-то Сергей уже слышал от Владика нечто подобное, но тогда это казалось шуткой. А теперь — с открытым забралом!
И может быть, именно поэтому Сергея охватила неуемная злоба против Владика, взыграло желание унизить его, раздавить силой своих аргументов. Нет, он не согласен с этим «вздыбленным дитятей века». Он даже не согласен с тем, что «дите» это «вздыблено».
— Какой, к черту, из тебя боец, Владик… Тебе это не дано… Тебе нужна не справедливость, не свобода мысли, а свобода паразитировать, свобода загребать деньги. Любым способом. Что, не так?
Сергей ходил по комнате и, споря, резко рассекал воздух рукой. В тот вечер он сказал Веселовскому все, что думал о нем, и о себе, и о Саше-валютчике, и об образе их жизни, который претит ему, и о том, как он, Сергей Крымов, понимает свободу вообще и свободу мысли — в частности.
— Ты изволил что-то буркнуть насчет Авраама Линкольна и американских свобод. Почитай книгу Теодора Г. Уайта «Как создавался президент», и ты узнаешь, сколько миллионов долларов вкладывают финансовые тузы в предвыборную кампанию… Первая поправка к американской конституции устанавливает свободу слова. Однако Гэс Холл и Генри Уинстон провели многие годы в тюрьмах за попытку воспользоваться этим правом.
Владик прервал его:
— Старик, перестань читать мне уроки политграмоты… Историю партии, диамат, истмат я в свое время сдал на «отлично».
— Не перестану… Это уроки не политграмоты, а жизни… В последние годы она многому научила меня.
И снова ринулся в атаку. Владик слушал его, сдерживая накапливавшееся раздражение, он старался придать своему лицу выражение полного безразличия или же одаривал друга все той же хорошо отработанной насмешливо-снисходительной улыбкой:
— Давай, давай, перековавшийся Сережа! Бей, дави его, Владика, продажного агента империализма!
Он захохотал, а успокоившись, заговорил ровным голосом:
— Старик, мне искренне жаль тебя… Иноходец сошел с круга… Пора кончать наши дебаты. Это чертовски скучно. Если ты еще не забыл школьный курс физики, так должен знать, что есть равнодействующая двух сил. Я предлагаю выпить за нее, за эту равнодействующую. Где-то же должны сойтись наши точки зрения. Надо находить общий язык. Мы найдем его, старик! Обязательно найдем! Давай еще по одной. За конвергенцию — так, кажется, принято сейчас выражаться…
Они выпили еще по одной. Владик крякнул от удовольствия и щелкнул пальцем.
— Нектар! Божественно! Как считаешь, старик?
Сергей ничего не ответил. Говорить ему уже было трудно — он опьянел. Да и не хотелось больше разговаривать. Они молча сидели минуту-другую, потом Владик поднялся с места, открыл секретер, достал лист бумаги, авторучку, положил их перед Сергеем и торжественно объявил: