— Лицом вниз! На землю! — в затылок больно ткнули ледяным стволом. — Руки за голову!..
12
В бане гостей основательно пропарили. Дьякову Севостьянов сделал массаж. Антон Васильевич при этом кряхтел, рыдал, смеялся. Орал: «Хорошо, Алик! Давай, Алик! Шибче, все прощу!» — присказка у него была такая. О ней давно знали, к ней привыкли, и никто не уточнял, кому и что он собирается прощать.
Сутулый, важный Погорельский задремал на полках после любимой процедуры: Гольдин становился у изголовья с шайкой ледяной воды, у ног — Севостьянов с кипятком; как только Севостьянов окатывал эти живые мощи снизу вверх, Гольдин гасил жар встречным потоком. Федор Иннокентьевич утверждал, что после этого человек рождается на свет вторично, жить хочет долго и счастливо как никогда, и сколько бы ни пил — проверено: ни в одном глазу хмеля не остается.
Потом наступила блаженная слабость. Сидели, закутавшись в махровые простыни, речей никаких не говорили — все было сказано до того. Потягивали ледяное «Московское», набираясь сил, чтобы добрести до постелей.
Женщины ждали там напрасно — их всего лишь терпели, как дань старой партийной традиции.
В форме оставался только Пименов. Напряжение последних дней спало, инцидент можно было считать исчерпанным: ни Дьяков, ни Погорельский слов на ветер не бросали. В кабинете лежали заготовленные пакеты — по десять тысяч каждому — и сувениры женам. Пятьдесят процентов стоимости арестованного груза было обещано тем, кто открыл путь для его прохождения, — такса.
Главное же: дело можно было продолжать. Подброшенная Гольдиным идея списать неудачу на Махрова оказалась кстати. Как и ожидалось, поначалу на просьбу о помощи чины ответили отказом, вели себя замкнуто, были настороже: вдруг иудой окажется один из присутствующих? Пошатнется, рухнет доверие, а это в их возрасте все равно, что приговор. Не о карьере ведь речь — годы уже остановили на достигнутом, но тем дороже плацдарм, на котором обоим хотелось удержаться до гробовой доски. Когда же иуда, по словам Пименова, оказался по ту сторону добра и зла, спасители оживились. Смерть была ему возмездием, подробности никого не интересовали. Смерть вообще лучший из аргументов. И для усопшего — о нем плохо не говорят, и для душеприказчиков — гора с плеч, одной заботой меньше. Только Севостьянов своим молчанием выражал недовольство таким исходом.
«Сволочь или дурак? — гадал Пименов. — Кабы можно было без него обойтись, давно бы — горшок об горшок да в разные стороны!.. Вызвать на разговор, спросить, чем ему насолила Света? Только что услышишь в ответ? Все равно правды не скажет, а ложь многолика…»
О Севостьянове думать не хотелось. На душе было покойно, хорошо. Пережить бы еще один груз, а там и о покое подумать пора. Груз этот он планировал встретить в Германии. Взять туда и Свету на свой страх и риск. О лежбище заграничном никому не докладывать, а когда поступят сведения о благополучном исходе — сниматься с якоря и забирать круто на Запад!.. Все ведь — квартира, машина, домина этот — тлен, в гроб, как говорится, не захватишь. Да и положение ничем не отличается от положения грешника, распятого над горой тлеющего хвороста. Уносить ноги, пока не добрался огонь! А Свету не отдавать. Пусть этот Пилат-Севостьянов забирает золотое «Руно», он даже готов пообещать ему свое место, лишь бы оставил последнюю надежду.
Размечтался Язон. После решения не снаряжать «Арго» в обратный путь, пришедшего, как ему казалось, окончательно, после перебродившего и улетучившегося хмеля да распарки, сбросившей десяток последних, самых тяжелых лет, герой захотел поскорее увидеть свою Медею.
Усталые гости разошлись по опочивальням. Завтра было воскресенье, предоставлялась возможность отоспаться перед возвращением в Москву.
Пименов остался в бане, подкинул в топку дров, заполнил баки водой. Знал, что она придет, как только все улягутся в доме. От предстоящего разговора зависело многое, может быть, вся дальнейшая жизнь. Тема была не внове, но чтобы вот так, сразу, бесповоротно?.. Язон подумал, что это будет неплохим испытанием на верность и преданность, вероломно подвергнутые сомнению Севостьяновым. Он допил пиво и отправился в парную. Отхлестав себя что было мочи дубовыми вениками, окатился водой, плеснул кипяточку с эвкалиптом на камни и, забравшись на самый верхний полок, расслабился в ожидании.