Недели не проходило, чтобы кто-нибудь что-нибудь не проверял в группе отца; проверки грозили в лучшем случае закрытием группы.
Ко всему можно привыкнуть и к такому режиму тоже. Но странное дело, чем меньше отец придавал значение угрозам, тем больше о нем говорили в разных уголках огромного здания, словно не было в нем солидных отделов, которые возглавляли солидные люди, награжденные орденами за особые заслуги, выделенные, отмеченные, вознесенные, а тихий, рано поседевший человек с упрямой складкой меж бровей, с походкой вперевалку, прижимающийся к стенам коридора, чтобы никому не преграждать пути, был, пожалуй, самым известным в объединении, хотя мало кто знал, чем он занят, да и большинство тех, кто заполнял многочисленные ячейки гигантского здания, даже не разбирались в смысле его занятий.
Когда-то должно было наступить время, чтобы недовольные поняли: существование Тагидзе — угроза их власти, хотя сам он ни о какой власти не помышлял. Но в такое они не могли поверить, такое просто не укладывалось в их понимание жизни, представляемой как бесконечная лестница вверх, на которой идет неизбежная толкотня. Вот они, эти недовольные, — а они вечно были недовольны всем, кроме самих себя, — решили, что с «островком свободы» надо кончать.
К этому решению они пришли, может быть, даже в тот день, когда старец генерал необдуманно приказал дать волю группе Тагидзе, с тех пор они и искали случай, но не торопились, им нужно было всесторонне обдумать действия, без этого они никогда ничего не совершали.
Время настало. Контролеры свалились со всех сторон. Кусались они больно, не как прежде, вообще многое происходило по-новому, и Тагидзе не выдержал. Он приходил домой с бутылкой, угрюмо пил в одиночестве. Мама подносила ему еду, просила: «Гриша, в тебе же ничего нет. Ты пьешь и не кушаешь. Это же вредно не только мозгам, но и почкам». Он нежно смотрел на нее и говорил: «Оксана, дай мне немного покоя. Больше ничего не надо — совсем немного покоя».
Иногда он исчезал, и мама искала его по городу. Лишь недавно Сергей узнал, где он пропадал, совсем недавно он услышал об этом от Люси.
В те дни Сергей увидел, что в человеке может накапливаться усталость, постепенно становясь злокачественной, вырабатывая как охранную зону — злобу; такая усталость бывает тяжелее мучающих по ночам страхов, она неизбежно двигает душу к пределу, называемому отчаянием.
Мама поняла это раньше других. Сергей слышал, как она кричала в телефон: «Они хотят, чтобы он наложил на себя руки. У него пустеют глаза… Я перегрызу им глотку, этому жулью. Ты ведь меня знаешь, я под поезд кинусь, чтобы он его не переехал».
Как она сумела пробиться в охраняемый генеральский кабинет, никто не знал. Но она ворвалась туда, упала на ковер, ящерицей проползла к ногам перепуганного старика. Хрупкая рыжая женщина повторяла только одно: «Спасите!.. Он же погибнет, совсем погибнет!.. Спасите!»
Помощник генерала с трудом оторвал ее от ковра, усадил в кресло, и в это же время в кабинет вбежали люди в белых халатах. Увидев их, мама закричала: «Сами пейте ваши капли! Уходите, или я сейчас так закричу, что сбежится весь белый свет!»
Генерал пришел в себя и дал знак медикам и помощнику, чтобы те покинули кабинет. Сухонький, с трясущимися руками, он сел напротив мамы и тихим голосом попросил рассказать, что ее заставило ворваться к нему. Глядя в его выцветшие глаза, она сразу успокоилась и довольно толково объяснила, что делают с отцом, и спросила генерала: «Ну, скажите, если у человека в голове не пусто и если он гордый, то разве он может выдержать, чтобы его травили всякие безмозглые шавки? Или теперь талант стал бедой?»
Генерал смотрел на нее печально, кивал головой. «Талант всегда был бедой», — сказал он.
Генерал был уж не жилец и знал об этом, ему хотелось совершить нечто доброе, раньше он со многими людьми обращался круто и часто несправедливо и тоже помнил об этом. Он пообещал:
«Я позабочусь. Все будет хорошо».
Но ничего хорошего не произошло. На следующий день генерал слег, чтобы больше не вставать, и тут же поползли нелепые слухи, что жена Тагидзе довела генерального до инфаркта, старик — ее жертва.
Отец, полупьяный, сидел на кухне, гладил по рыжим волосам прижавшуюся к его ногам и скулившую, как собачонка, маму. Он говорил с тоской: «Ну почему ты такая невоздержанная, Оксана? Им совсем не нужны твои слезы. По ним никогда не плакали женщины, у них совсем не такие женщины, чтобы плакать. Те, кого покупают, только расплачиваются. Разве же они поймут, что такое настоящие женские слезы?»