Она пришла к Тагидзе, показала документы, он сразу нахмурился, брови сломались, полные губы скривились: «Я не хочу с вами разговаривать».
Она ответила: «И не нужно, я посижу здесь несколько дней тихо, как мышка». Так все и случилось.
Григорий Зурабович фыркал сначала, как рассерженный кот, но потом привык, перестал ее замечать, и ей это нравилось.
Она наблюдала, как он работал. Когда возился со своими приборами, будто уходил из окружающего мира, спускаясь в загадочные лабиринты. Он потом ей объяснил, что там шумела, двигалась, бунтовала другая, не похожая ни на какую жизнь, и, судя по выражению лица, самозабвенно счастливому, ему было хорошо в той жизни, и он досадовал, когда его возвращали из нее, неохотно принимал пищу, сердито отвечал по телефону.
Люсе помогали его сотрудники, давали статьи, переводы из зарубежных журналов. Ей все это тяжело давалось, и все же понять то, над чем он трудится, ей оказалось легче, чем искушенным в науке людям, потому что она входила в его мир с проводником, который в нем почти все знал, так как сам и создал его. Ей не надо было пересекать гигантское поле чужих знаний, хоженое-перехоженное прежними исследователями, она сразу попадала к искусственным созданиям гипертрофированных чувств, улавливающих недоступные человеку звуки, запахи, смену температур и еще многое другое.
Его маленький дешевый приборчик с половину карандаша вовремя предупреждал о сокрытой в земле мине, Тагидзе сделал его, специально отклонившись от основных дел, только для того, чтобы спасти множество парней, по злой воле попавших на войну; ни у одной армии в мире не было такого приборчика.
Он мучился потом, что не согласился сделать главным автором открытия Луганцева, о чем ему намекали из других лабораторий, не мог пойти на это, считая подлог преступлением… Но будь проклята щепетильность, когда речь идет о спасении! Ох, как он мучился, что послал всех к чертям. Вот какая странная штука: борьба за независимость и честность оборачиваются чем-то скверным. Все, все перекручивается в жизни, когда в фундамент ее закладывается ложь. Ведь для тех, кто мог сохранить себя, нет разницы, кто автор — Тагидзе или Луганцев. Отдай он авторство Луганцеву, и жизни были бы сохранены. От одного этого можно чокнуться.
Почти каждый месяц о нем писали как о человеке, который тратит бешеные деньги, но не дает ничего государству. Он плевал на эти писания, не обращал внимания, запретил своим приносить газеты, но когда появилась статейка, что по его воле приборчик, предупреждающий минную опасность, не пошел в производство, и обрушилась лавина гневных писем солдатских матерей и родственников погибших, изувеченных людей, он пришел в отчаяние. И хорошо, что именно в это время Люся оказалась рядом.
«Я расскажу, как было дело».
«Да бросьте! Кто вам позволит!»
Мускулистое лицо редактора было непроницаемо, узкие щелки прятали зрачки глаз. Он прочел раз, потом второй, отложил машинописные листки, прикрыл их ладонью, долго молчал, и молчание это разрасталось, становилось грозным, но редактор спросил устало:
«Надеюсь, вы сможете подтвердить документами?»
«У меня есть все копии актов, даже писем Министерства обороны».
«Кто же вам посмел дать секретные материалы?»
«Люди».
Он опять замолчал, лицо его отяжелело, словно совсем закаменело.
«Я должен познакомиться с документами».
Она оставила у него папку и ушла. Она была достаточно опытна, чтобы сохранить у себя еще один экземпляр ксерокопий и статью, потому что твердо была убеждена — этот каменный человек никогда не решится на публикацию материала.
Но утром она увидела статью в газете и в то же утро узнала, что редактор ушел на пенсию.
Спустя месяца три она встретила его одиноко сидящим на скамье в парке, он был в грязной рубашке, плохо выбрит, безучастно смотрел на прохожих.
Люся села рядом с ним, он не удивился. Ей стало его жаль, и она сказала: «Вы могли меня не публиковать, я подготовила себе место в другом издании». Он ответил: «Смешно было бы об этом не догадаться. На вашем месте любой бы подстраховался. Но как бы я после этого выглядел? Ведь у меня племянник… я его любил… Погиб в Афгане… Даже не в этом дело, а вообще…»
Но тут же челюсти его окаменели, и он жестко произнес: «Но я не ваш союзник. Я никогда не был и не буду на стороне критиканов. Не считайте меня своим и не сочувствуйте».