Он надел выходной костюм, черный в синюю искорку, повязал галстук с красными разводами, усмехнулся, вспомнив, что начальники носили в свое время зимой синие костюмы, а летом — серые, так одевался и голубоглазый Председатель, ведь он еще был членом Политбюро, а те сами придумали себе форму одежды.
Илья Викторович оглядел себя в зеркало, выглядел он неплохо: все еще строен, крепкий мужчина, очки без оправы с золотой дужкой на переносице сидят прочно. Довольный собой, он направился в прихожую, на скрип его шагов выглянула из комнаты жена.
— Обед как обычно? — спросила она.
Ему не хотелось ее огорчать, он улыбнулся:
— Возможно, задержусь. Я позвоню.
Он вышел из подъезда, быстро посмотрел по сторонам — никого не было, скорее всего, наблюдение сняли, тут же усмехнулся от догадки: а зачем оно, если он идет на встречу с Судакевичем. Конечно, глупо, что он звонил с чужого телефона. Судакевич сам доложит об их встрече.
Надо было обдумать разговор с Судакевичем, скорее всего, он будет непростым. Встретил Илья Викторович этого человека при особых обстоятельствах.
Все же идиотским делом пришлось ему в ту пору заниматься. Где-то в сентябре или октябре, сейчас точно не вспомнишь, во всяком случае, перед открытием XIX съезда партии в 1952 году, на котором выступал в последний раз, едва ворочая языком, Сталин, открывали в Третьяковской галерее всесоюзную художественную выставку. О ней шумели, что она станет апофеозом советского искусства, и поползли слухи, что премию скорее всего дадут двум кованным из меди фигурам Ленина и Сталина.
Отбирал для показа картины и скульптуры выставочный комитет — сорок семь выдающихся мастеров кисти и резца, увенчанные лауреатскими медалями, многочисленными орденами. Им дали возможность решать судьбу своих собратьев демократическим путем. Голосование проводилось в два тура: первое — открытое, второе — тайное. При первом туре все сорок семь подкормленных лауреатов проголосовали за кованные из меди фигуры вождей. А во втором туре произошел конфуз, только двое подали голоса «за», а остальные отвергли скульптуры для показа широким зрителям. Весть об этом мгновенно достигла Старой площади, а оттуда метнулась на Лубянку, и вот уж Илью Викторовича затребовали к самому министру Игнатьеву. Тот рявкнул, задыхаясь от злости:
«Бунт затеяли, засранцы! Разберись с этими блядями! И сегодня… сегодня доложить!»
Он вызывал их поодиночке, и каждый, переступая порог, сбрасывал, как шубу с плеч, вальяжность или высокомерие и тут же словно усыхал на глазах, улыбчиво и подобострастно ожидая вопросов. Иногда Илье Викторовичу становилось жаль этих солидных людей с многочисленными золотыми побрякушками на лацканах пиджака, полученными за портреты или скульптуры, вывешенные и выставленные в важных государственных зданиях, жаль, потому что в своей среде они кичились свободой художника, но в каждом жил неистребимый страх. Потому и было непонятно, как же они решились бунтовать. Неужто вирус свободы проник в их души? Правда, более половины из них значились в картотеке управления среди особо важных осведомителей, но сейчас в их услугах не было нужды.
Каждый после первого же вопроса покорно отвечал: да, я голосовал против. Даже те двое, кто опустил бюллетени, оставив в них пометку «за», отказались от этого. Можно было прийти в отчаяние. Поверить, что весь выставком во главе с прославленным скульптором, любимцем вождя, выказывает свой протест против медных фигур, было невозможно.
Отправить же в лагеря цвет прирученных мастеров кисти и резца никто не позволит. Сказал же однажды вождь, когда ему пожаловались на литературную верхушку: «У меня других писателей нет».
Илье Викторовичу не удалось отыскать даже зачинщиков — эти люди не могли сговориться, втайне они не терпели друг друга. Илья Викторович растерялся… Только позднее, когда прошло время, он узнал, председатель выставкома в перерыве между турами голосования бросил ничего не значащую фразу: «Много меди». Это и послужило сигналом для остальных: мол, председатель против, значит, и мы должны так голосовать; но сам-то председатель и его заместитель проголосовали «за», но и в этом они побоялись признаться, думая, что кто-то получил иное указание.
Это позднее… А в то время Илья Викторович настрочил отчаянный рапорт, подал его по инстанции, и решительный Игнатьев гаркнул: «Если не нашел, кого сажать, пусть сам сядет».
Его посадили во внутреннюю тюрьму. А недели через две у него объявился следователь. Илья Викторович прежде его не встречал, молодой, невысокий росточком, с тупо обрубленным носом, который он то и дело морщил, словно принюхивался.