И, конечно, ее жизнь нельзя сравнить с тем, как рос Сергей здесь, в этой квартире, с необычным, талантливым отцом и матерью; все у него было, все он мог получить без особого труда. И получал, и только сейчас, после смерти родителей, испытал, может быть, тяготы одиночества. Но ведь и у него есть свое право быть замкнутым на своих проблемах.
Это она мучается жизнью своих родителей, знает — таких судеб миллионы. Потому главной своей темой она и считала: рассказывать о таких вот. Ведь они со всем смирились, и им трудно понять, что существование их недостойно, в нем нет даже проблеска свободы, они карабкаются изо дня в день, думают — это и есть восхождение, а на самом деле идет движение по замкнутому кругу беспросветности. Но ей ни разу не удалось заставить людей, подобных отцу и матери, содрогнуться, увидев себя со стороны.
Сколько раз она выступала на защиту людей, но никого защитить не сумела, все ее благие намерения и в самом деле вели к катастрофе, так случилось и с Григорием Тагидзе; стоило ей сказать о нем правду, как его довели до самоубийства. Было отчего прийти в отчаяние.
Теперь Григорий Тагидзе мертв, и можно снова поднять голос в его защиту, и, глядишь, справедливость восторжествует. Ведь должна же она когда-то восторжествовать!
Сергей шевельнулся и открыл глаза. Сейчас он потянется к ней. Но в ней не было желания, она быстро протянула руку, чтобы нацепить на себя одежду, ей попался его свитер, она надела его и тут же выскочила из постели.
— Куда ты? — спросил он.
— Мне пора, — ответила она. — Я пойду на кухню, что-нибудь приготовлю. Ты поднимайся.
Он смотрел на нее, свитер едва прикрывал ей лобок. Она сразу же отвернулась, а он провел рукой по ее тугим, розовым ягодицам, но она так и не повернулась к нему, двинулась к кухне; у нее были стройные красивые ноги, он подавил в себе желание и тоже поднялся.
Люся умело орудовала на кухне, и минут через десять они сидели за столом, ели оладьи, пили кофе. Лицо Люси было бледно, складочка разрезала выпуклый лоб, ела она молча, и Сергей наблюдал ее. Ему нравилось ее разглядывать, длинную шею, где в ложбинке темнела родинка, мягкие волосы растрепанно падали вниз, светлели у шеи, превращаясь в слабый, пепельный дым у самых плеч; заострившийся подбородок и потемневшая зелень глаз выдавали ее тягостную озабоченность, и она мешала Сергею снова приблизиться к Люсе.
Завтрак их прошел молча. Люся встала, пустила из крана воду, поддернула рукава свитера, быстро и умело вымыла посуду. По-прежнему пушистый лобок и часть ягодиц были у нее обнажены, но в этом не ощущалось бесстыдства, видимо, потому, что ее внутренняя напряженность как бы очерчивала незримую границу, защищавшую наготу.
«Похоже, мне будет очень жаль, если я ее потеряю», — подумал он.
Глава десятая
Едва Илья Викторович миновал знакомый перекресток на Васильевской, как увидел идущего с другой стороны к подъезду Судакевича. Бегло взглянул на часы и усмехнулся: оба явились к месту встречи минута в минуту — старая школа, привычка к точности стала чертой характера.
Степан Степанович двигался чуть вперевалку, он пополнел в последние годы и походил на невысокого добродушного толстячка, не теряющего вкус к жизни, на нем была чуть сдвинутая на затылок широкополая шляпа, модная синяя куртка, подбитая гагачьим пухом, со стоячим воротничком. Он сверкнул веселыми глазами и по привычке дернул носом, словно уловил необычный запах.
— Привет, мой генерал, рад видеть в свежем настрое и хорошем здравии. Тут, в этом здании, если не бывал, неплохая ресторация деятелей кинематографии и обслуживающих их и себя мафиозных деляг, они любят почковаться возле знаменитостей.
— Поэтому и тебя туда тянет, — съехидничал Илья Викторович, хотя делать этого не надо было.
— А что же, люблю, грешным делом, интеллектуальный народ, даже в обличье мафиозников, питаю к ним некоторые слабости, однако для меня такое не помеха, да в этом заведении у меня знакомства. Прошу, мой генерал.
«Эх, все же неискореним в нем провинциальный учителишка», — усмехнулся про себя Илья Викторович.
Степан Степанович легко подхватил Илью Викторовича под руку, повел к ступеням здания. За стеклянной дверью стояли строгие тетки в коричневой униформе, Судакевич сунул им удостоверение, они почтительно отступили.
Когда Степан Степанович снял с себя шляпу, Илья Викторович внутренне ахнул: Судакевич полностью облысел, его голова с волнообразной вмятиной посредине блестела так, что казалась смазанной маслом.