Самсонов почти не покидает лагеря. Он вместе с комиссаром беседует с каждым добровольцем, каждым новичком. «Завидная энергия, редкая неутомимость! – отзывается о Самсонове комиссар, человек, как видно, скупой на похвалу. – Хватка железная – каждого наизнанку выворачивает!» Эта похвала Полевого радует десантников: нам хочется, понятно, чтобы нашего командира уважали, любили все партизаны. Мы верим, что авторитет Самсонова – это авторитет всей десантной группы, и потому всячески «создаем авторитет» командиру в отряде.
Володька Щелкунов все еще ворчит против новичков из бывших пленных и окруженцев, но втихомолку радуется росту отряда.
Доверие оказывается прежде всего группам окруженцев однополчан; одиночек командир с комиссаром допрашивают с особым пристрастием. Тертые кадровики, по нескольку раз вырывавшиеся из немецких лагерей, прошедшие огонь и воду, заслуживают всяческого доверия – теперь мы это начали понимать. Но среди бывших военнопленных могут оказаться и люди, подосланные врагом, – поди проверь. Чужая душа потемки. Издали мы с восхищением наблюдаем за работой штаба. Какую берет он на себя ответственность! Каким сердцеведом надо быть, чтобы не ошибиться в людях! Добровольцы – сплошь «темные личности», ведь нет у них обычно ни анкет, ни документов, ни рекомендаций – ничего, кроме честных, отважных сердец, а ведь даже самые опытные работники по кадрам привыкли в доброе мирное время считаться с этим органом только по медицинской линии. Чужая душа, известно, потемки, но разве можно оттолкнуть человека от защиты Родины, отказать ему в самом законном его требовании? Нет, говорит комиссар Полевой, проверив людей, мы должны верить им. Надо видеть разницу между тем, кто пытается отсидеться в деревнях, и теми, кто рвется к нам в лес. К нам идут самые сильные, самые отчаянные и решительные, те, кто вверил партизанской винтовке свою вольную душу. Других «отделов кадров» поблизости нет, перестраховка же попросту выбрасывает человека за борт.
А если не разглядишь скрытой измены, нетерпеливо возражает Самсонов, поверишь правдивым глазам, тогда неприятностей не оберешься. И не выговором, не взысканием грозит ошибка нашему «отделу кадров». Ошибка может стоить отряду очень дорого, может погубить и наше дело, и нас самих. Недаром так горячо спорят почти над каждой новой кандидатурой командир и комиссар.
В этих спорах, о которых нам рассказывал Аксеныч, капитан обычно становится прокурором, а комиссар – защитником. «Не подумайте – они не ссорятся, – заверил нас Аксеныч, – их мирит стремление скорей сколотить большой отряд».
Почти все добровольцы – молодые парни с куцыми биографиями, на рассказ которых требуется не больше трех – пяти минут. Но у многих – изборожденные морщинами лица, не по возрасту мудрые глаза, следы от пуль и плетей на теле…
Мы, десантники, смотрим на новичков-партизан из военнопленных со жгучим интересом, с уважением и сочувствием – эти парни испили до дна горькую чашу сорок первого года. Они шли к нам из лагерей смерти, из мест, где человеческое достоинство, совесть и честь, воля и ум людей методично и яростно втаптываются беспощадной вражьей силой в лагерную грязь, где сильный подчас становится слабым, где пытки и мучения нередко превращают человека в зверя. Их захлестнула волна нашествия, но они не потонули в ней, не пересилила их вражеская сила. Они идут к нам оттуда, откуда человеку почти нет возврата. Сколько леденящих кровь рассказов принесли они в отряд! Никогда не забудут они пережитого.
– В Быхове немцы построили четыре клетки на площади, – рассказывал мне, поборов обычную свою нелюдимость, лейтенант-пограничник Александр Покатило, ему чудом удалось вырваться зимой из быховского лагеря смерти. – Это были большие загоны, обнесенные колючей проволокой. В первой клетке собрали командиров, во второй – бойцов, в третьей – раненых, в четвертой – советских партийных работников и даже школьников-комсомольцев. Стоило нам начать двигаться в клетке, немцы открывали огонь. Вот уж где наш брат муку мученическую принял!.. А чем питались? Наша командирская клетка – а было в ней поболее двухсот человек – получала пару дюжин сырых картофелин и два ведра воды в день. Однажды немцы устроили нам пир: бросили шкуру заколотого барана. Мы разодрали ее, грызли… Немец сказал: «Зи кённен дас фрессен». «Можете это жрать» – по-ихнему. Вот так и учились «шрехать». Этот урок я никогда не забуду…