Мне ангел был положен по всему. Но я не доставалась никому, в том смысле, что с рожденья сверху светом просвечена насквозь.
— Живи поэтом…
Короче, был на мне поставлен крест. Крестом отмечен дом мой и подъезд. Поэзия, в которой мало смысла, в меня вошла, но, в целом, боком вышла. Я — маленькое голое дитя, распластанное свежим эскалопом перед родней, вовсю уже светя, так с родовою травмой, остолопом все верила — поэзия спасет! бессмертие случится! всем приветы!..
Две тысячи одиннадцатый год. Низложены и боги, и поэты.
Эпилог
Я — маленькое тельце на столе. Я — мертвенное сердце в детской тушке. Прощайте все, кто живы на Земле. Меня везут обратно три старушки. Да это страшный сон!!! Да это бред!!!
— Вы очумели, — я кричу, — поэта сдавать обратно, видано ли это? Вам без меня неясен будет свет! Вам будет свет немил и нелюбим.
А мне твердят: сейчас тебя съедим.
— Скорее в глушь, в конверт, в простую книжку!
Сюда — ни-ни! Пустышку мне, пустышку!
1
Все сменится, а что взамен придет
Мне безразлично. Но хотелось вот
Что мне оставить своему дитяте:
Кусок Москвы старинной на закате,
Советских песен пафосную горсть,
Для воскрешенья собственную кость.
Пускай ему останется в наборе
Величье человека априори
И малость первородная его,
Его случайность, хрупкость и ранимость
И, собственно, его неповторимость,
Моей над ним защиты волшебство.
Пусть это все оберегает сына,
Когда уйду и сменится картина
Вселенной, потому что я — ушла.
Но где-то там, за домом, есть береза,
Она — свидетель, вся метаморфоза
Лишь в смене естества и ремесла.
2
Голова моя — смеситель
Для добра и зла.
Перекрой меня, Спаситель,
Чтобы не текла.
У меня кровят лопатки
И саднят уста.
Я с тобой сыграю в прятки,
Досчитай до ста.
Была Машкой, буду мошкой
Весь апрель и май.
Закрывай глаза ладошкой,
Не подсматривай.
3
Народ на работу.
Наплыв к девяти.
По улице длинной.
У каждого клерка
Синица в горсти
И взгляд журавлиный.
Гуськом, вереницей,
Цепочкой идут
В затылок друг другу.
Какие тяжелые
Годы грядут
По кругу, по кругу.
4
Памяти С. Л.
Ты дуришь, дуришь тех,
кто по тебе скорбит.
Так говорит мне ветер,
Срывающийся с орбит.
Я хочу похудеть,
В кофе кладу сорбит,
Если заявишься вдруг,
Чтобы — приличный вид.
Ты проезжаешь мимо,
Локоть торчит в окно.
Думаю, это оно,
Доказательство мира,
Которому на остановке
Я кричу, как на помолвке:
— Горько! Вира!
Ты мне мерещишься, что ли,
На Разгуляе этом?
Светофор заливается красным светом,
Воем и отсутствием воли.
У тебя подвернуты рукава рубашки,
Волосатые руки, а в волосах мурашки.
И глаза вылезают из век от боли.
И я оставляю тебя в покое.
И я оставляю тебя в покое.
Я тебя отпускаю на зеленый свет светофора.
Я поднимаюсь все выше над остановкой, и скоро
Вира и майна встретятся,
как война и мир по роману.
Смерть — это майна помалу.
В Разгуляе звон стопарей.
У Елохи вой тропарей.
Кто тут Русь святая? Скорей
Получайте новых царей.
С Филаретом сын Михаил
Два часа в обнимку ходил,
Плакали друг другу в плечо:
Поднимать Россию ли чо?
Сколь бы не ходили на ны
Речи Посполитой паны,
Казакам китай[1]— не редут,
Но они во грех не войдут.
Казаки народ кочевой,
Конашевич, их кошевой,
Подпирал, по галкам паля,
Восемь дён ворота Кремля.
Думал, посеку новый куст,
Будет дом Романовых пуст.
Только православных тетех
Православным скармливать — грех.
И увел, как есть, на Покров
Стаю запорожских орлов.
Вот поди теперь разгадай…
Разгуляй ты мой, Разгуляй!
вернуться
Китай — особый вид оборонительной насыпи вокруг посада, сплетенной из прутьев и засыпанной внутри землей; отсюда наименование Китай-города.