Женщины и мужчины за столом расспрашивают теперь Таслиму Насрин о ее писательском призвании, о ее литературном стиле. Ее ответы кажутся спутанными, может быть из-за перевода, а может из-за условностей. Кто-то из приглашенных также задает ей вопросы, интересуется, существует ли, на ее взгляд, женский литературный стиль. Она отвечает, что женщины более внимательны по сравнению с мужчинами, что они должны найти свою собственную манеру письма, и что она не феминистка, а гуманист. Это такое мероприятие, где очень важно, чтобы все участники имели ощущение, что каждому из них отведена своя роль. Для большинства присутствующих эта роль заключается в том, чтобы критиковать вопросы, заданные другими зрителями. Может быть, было бы лучше не прерывать созерцание этой женщины, приговоренной к смерти, путешествующей из одной страны в другую, словно статуя пресвятой Девы, чтобы те, кто на нее смотрел, имели ощущение того, что они делают что-то для свободного существования наций.
В кафе «Флора» какой-то мужчина разговаривает с женщиной, которая постоянно с ним соглашается. Его громкая и пламенная речь наполняет террасу.
«Я не хочу слушать двадцать четыре часа в сутки голос женщины!», говорит он.
Затем с энтузиазмом добавляет: «Я хочу быть ребенком, диким животным, подчиняющийся ее влечениям». Смягчаясь, мечтательным тоном: «Я хочу уходить из дома, когда я этого желаю, как кот, понимаешь»? Теперь речь идет о женской и мужской сущности каждого индивида, теория, которую мужчина излагает женщине, как если бы он ее сам только что открыл. Он заявляет, что хорошо быть рядом с умной женщиной, обладающей немного мужской сущностью.
Спутница соглашается. Они обмениваются номерами телефонов, поднимаются и уходят. Она молода, очень красива. Ему под пятьдесят, модная походка.
Возможно, он принимает себя за Сартра, у которого вошло в привычку соблазнять в кафе молодых и красивых женщин.
1995 год
Молодая светловолосая женщина, которая села в вагон метро, не давая возможности сойти другим пассажирам, уселась напротив меня с пакетом чипсов.
С равными интервалами, не торопясь, она погружает свою руку в пакет, достает оттуда картофелинку, хрустит ею. Я желала, чтобы она быстрей закончила. Ее медлительность и спокойствие, с которым она расправлялась с чипами, вызывало у меня учащенное сердцебиение и рост нервного напряжения. Я думаю, что я убила бы ее в тот момент, и даже этого было бы недостаточно, может быть, я подвергла бы ее пыткам, как подростки, подчиняющиеся только своим желаниям, когда идут с ножом на незнакомца, лицо которого им не понравилось.
В следующем месяце Жанна Кальман, самый старый человек в мире, отпразднует свое стодвадцатилетие. Ее лечащий врач рассказывает о ней, о ее достижениях, чувстве юмора, всячески подчеркивает живость ее ума и находчивость: в сто лет она делала это, в сто десять то-то. «Представьте себе, что я однажды обнаружил ее взгромоздящейся на табурет, поставленный, в свою очередь, на стол, для того, чтобы поменять перегоревшую лампочку». Она получает сотни поздравительных писем на свой день рождения, как если бы эта долгая продолжительность жизни являлась бы целым шедевром. Но Жанна Кальман не сделала ничего другого, кроме как унаследовать в этой беззаботной старости свою генетическую предрасположенность.
Вот уже на протяжении нескольких веков на Западе вошло в привычку соразмерять длительность человеческой жизни с природой, скалами, деревьями медитировать над развалинами замков, запыленными тенями, которые там обитают. Каждое лето сотни туристов приезжают, чтобы обнаружить следы прошлого в замках Луары и на мосту дю Гар. Но ничто не сравнится с эмоциями, которые испытываешь при виде живого существа, тела, пронесшего на себе неслыханное количество лет. Мы хотели бы сохранить это тело сузившимся, пергаментным, но, тем не менее, тело, которое будет принадлежать маленькой девочке, бегающей по улицам Арля в восьмидесятых годах восемнадцатого века.
Жак Гайо был приглашен вчера вечером в программу «Такого нет больше нигде», выходящей на «Канале плюс». Вокруг него ведущие и приглашенные заставляют плакать от смеха зрителей канала своими нескромными шутками. Сам он ничего не говорил, а только лишь улыбался со смущенным видом, словно ангел добра, брошенный в котел с развязными и похотливыми чертенятами. В этом невинном поведении (таким же образом его можно представить улыбающимся в самом из порочных замков маркиза де Сада) есть что-то, что беспокоит.
Муж и жена. Он сидит в кресле, на вид ему лет пятьдесят, у него одна из последних стадий миопатии. Она — рядом с ним. Заботливая, участливая, серьезная. С ними разговаривает врач. Мужчина решил уйти из жизни с его помощью, когда процесс деградации болезни будет невозможно остановить. В ожидании этого момента, врач регулярно наносит визиты в их маленький дом.
Они разговаривают, как старые друзья.
«Пора», — говорит мужчина. И вот действие разворачивается: первый укол усыпляет, второй — останавливает сердцебиение. Его супруга внимательно следит за всем, дает комментарии. Когда все заканчивается, она плачет. Затем она идет за письмом, которое ее муж оставил накануне: несколько фраз, стоившие ему шести часов усилий и мучений. Все это происходит в Нидерландах.
На эту сцену невозможно смотреть без ужаса из — за ее трогательной простоты. Смерть больше не является здесь чем-то необычным, нестерпимой болью живых существ. Теперь это явление, за которым спокойно наблюдают врач, жена после того, как были сделаны уколы. И оператором, о котором ничего не известно. Этот фильм обязывает нас представлять мир, где, в какой-то мере, выбор смерти составляет часть жизненных планов, где «удаление себя» является таким же осмысленным выбором, как, например, женитьба.
Сараевские дети — сироты на развалинах в центре города. Одного из них зовут Марио. Он говорит: «По ночам мне снится, что моя мама жива». Его кепка надвинута на глаза. Он улыбается. Экран телевизора делает его ослепительно ярким, как если бы он находился в витрине магазина.
По телевизору. Небольшая группа людей на улице Сэнт-Оноре перед Елисейским дворцом. Мужчины, женщины, дети, держащие в руках по одной розе.
Смущенно, нерешительно, они входят во двор Резиденции. Выходит Даниэль Миттеран, которая сопровождает их до крыльца Президентского дворца. Потом появляется Франсуа Миттеран: «Не стойте на улице, здесь холодно», — говорит он, сопровождая свою речь приглашающим жестом человека, принимающего незваных гостей. Они не спеша входят в Резиденцию, продолжая держать в руках, словно свечу, по одной розе. Сегодня последний день президентства Франсуа Миттерана.
У меня на глазах выступают слезы. На этом человеке, который только что произнес «Не стойте на улице», как какой-нибудь старый крестьянин, находящийся на пороге своего дома, закрываются четырнадцать лет моей жизни.