Дома стояли в окружении яблоневых деревьев, покосившихся и почерневших от времени. Оказалось, что мусорные баки стояли в самом конце улице, образуя тупичок; выбравшись на дорогу, я прошелся до перекрестка, перебегая от дома к дому, читая имена на почтовых ящиках и отчаянно пытаясь выглядеть нормально. Фамилии Робинсон не было ни на одной; впрочем, после развода Глэдис имела полное право взять другую фамилию, да и Джим был не первым ее мужем. Я пытался разглядеть силуэты в окнах, но не слишком преуспел.
Пройдя туда и обратно, я закончил у тех же мусорных баков, с которых начал, понуро пиная ногой разваленные щебни.
- Скрепи свое сердце, дочь моя. В темные времена, подобные нашим…
Я резко обернулся, чем вынудил сухопарого старичка в черной сутане, стоявшего на пороге ближайшего дома, замолчать. Мы обменялись взглядами; вслед за пастором на пороге показалась высокая, неопрятно одетая женщина – всклокоченные жесткие волосы торчали в разные стороны в некоем подобии пышной прически, она упиралась одной рукой в дверной косяк, другую держала на груди. Можете назвать это озарением – но она настолько подходила под описание, данное Турицем… Я ринулся к ним, не думая о том, как глупо выгляжу.
- Миссис Робинсон!!
Пастор – честное слово! – перетрусил так, что едва не сшиб женщину с ног, пытаясь вернуться в дом и запереться там. Но Глэдис покачнулась и уставила на меня блеклые глаза, которые никак не могли сфокусироваться.
- Вы это… ошибочка вышла… обознались, вот…
- Но ведь Эмма здесь живет? – выпалил я, сообразив, что фамилия бывшего может резать ей слух.
Пастор застыл, Глэдис пошатнулась снова.
- Тебе чего на…
- Вот видите, дочь моя – даже несмотря на все меры предосторожности, гм, следы прошлого… гм,… вашей несчастной девочки продолжают преследовать этот дом.
Мне страшно хотелось врезать ему по лживой физиономии.
- Я знаю, что Эммы нет, - буркнул я. – Можно нам поговорить, Глэдис? Простите, не знаю вашей фамилии…
- Не важно, - она отмахнулась, ловя глазами взгляд пастора. – Преподобный Захария, я не..
- Все в руце божией, дочь моя, - изобразил смирение пастор.
Она просто махнула рукой и прошла внутрь. Мы последовали за ней, но цепкий взгляд пастора не отпускал меня ни на секунду.
Большая гостиная, куда следом за Глэдис вошли мы с отцом Захарией, больше всего напоминала необжитый пансион: тут и там валялись коробки, в некоторых были набросаны вещи, другие зияли пустотой; рядом с лестницей на второй этаж стояло ведро и, судя по затянутой пленке, воду в него налили не день и не два назад. Диван и кресло покрывали белые простыни, как при переезде – однако приглядевшись, насколько позволяли немытые окна, я понял, что погорячился, назвав их белыми. Глэдис первым делом плеснула себе бренди из почти допитой бутыли, сделав вид, что не замечает укоризненного взгляда патера. Мы чинно расселись каждый по отдельности вокруг небольшого журнального столика, испещренного следами от окурков.
- Должен вас сразу же предупредить, молодой человек, - начал было Захария, но не договорил.
- Моя дочь была шлюха, - едва шевеля языком, выпалила Глэдис. – Шлюха и дура, поэтому я отправила ее…. отправила ее… мы послали…
- Эмма сейчас в безопасности, - патер успокаивающе погладил ее по руке. – О ней позаботятся, я знаю, как много ты вложила в нее, и черная неблагодарность…
Его велеречивость повисала комьями лапши на моих ушах.
- Виктория рассказывала мне про Эмму, она была хорошей девушкой, - перебил я его. – Они очень дружили, вы же знаете, Глэдис. Тори говорила…
- Наша Эмма была недостаточно хороша для такой чистюли, - презрительно скривилась та. – Они дружили, конечно, дружили… как дружат подростки? Сегодня вместе, завтра – врозь…что вам до этого? Что вы пришли вынюхивать? Вы из полиции?!