- Вы не хотите говорить о нем, потому что он мертв, или потому что не хотите говорить со мной? Вы думаете, если делать вид, что это было не с вами, прошлое изменится? Я – ваш шанс оживить Лема, пусть только в беседе, понимаете? Вы – журналист, вы знаете власть слова, - я, как писатель, пусть и начинающий, тоже ее знал. – Возможно, еще очень долго вам не представится шанса по-настоящему почувствовать его рядом. Вы думаете, воспоминания это пытка – но они могут быть и радостью новой встречи.
Здесь он остановился окончательно.
- За мной.
Я сумел догнать его только перед дверью, замаскированной под книжный шкаф, в самом конце прохода. Оказалось, в тридцать пять-б все-таки имелся кабинет.
Понятия не имею, каков из Митрия Стефановича получился семьянин, потому что на самом деле его семьей была эта самая редакция. В кабинете, вместо массивного рабочего стола и аккуратных полок, царил привычный хаос спальни, совмещенной с гостиной: небольшой, плохо застеленный диван у окна, пара кресел, забросанных книгами вперемешку с подушками, на журнальном столике – пятна от кофе и переполненная пепельница. На люстре болталось новогоднее украшение.
- Я не жалую полицейских ищеек, - начал главред, даже не предложив мне сесть. – Меня можно вызвать в участок, если это допрос. Если нет – проваливай. И не ищи стул, ты здесь не задержишься.
Вот как, однако.
- Я не из полиции, у меня нет удостоверения и жетона. В общем, ничего такого. Но я пришел поговорить о Леме, потому что это важно для других людей.
- У Лема никого не было, кроме этой редакции. Это был его дом.
- У него были друзья.
- Этот богатенький пижон…- Митрий Стефанович демонстративно сплюнул. – Его папаша слинял, стоило полиции начать допросы. Поджал хвост.
- Вы никогда не думали выяснить, кто же все-таки убил Лема и его друга?
- Не думал ли я? Не думал ли я??
Стефанович развернулся, вытащил откуда-то из-под стола огромную пачку старых выпусков «Утра Мелахи» и гулко шлепнул на стол перед собой.
- Вот, все что я думал!! Я писал обо всем – о каждой зацепке, о каждом следе. Ничего! Ничего вы не можете, вислоухие дворняги! Только кудахтаете – успехи, планы… Даже в хваленой столице этот индюк Саблин бессилен что-то сделать!
- И поэтому вы начали расследовать сами? – впервые я сталкивался с таким критичным отношением к восходящей звезде столичной прокуратуры.
Он промолчал.
- И куда вас это привело?
- Не ваше дело!
Замечательный получался разговор, не находите? Кажется, на тот момент я не выполнил ни одного пункта из перечня Дика.
- Послушайте, господин Стефанович, я не призываю вас явиться к Тонину и все рассказать. Но очень важно понять, что же тогда произошло в заповеднике. Или вы хотите, чтобы Лема ставили в один ряд с похотливым Оскаром Краменом? – у меня блеснула догадка. – Лем ведь не из-за перепихона туда ходил, верно?
Он молчал.
- Да это вы ему велели туда ходить! – завопил я.
- Молчать!! – он долбанул кулаком по столу, жилы на шее вздулись и побагровели. – Молчать! Он сам вызвался, чертов сопляк! Я говорил ему, что это пустая трата времени, что он ничего не разнюхает – но он верил, что журналист обязан использовать каждую возможность. Каждую, черт бы его побрал! Наркотики – значит наркотики, проституция – еще того лучше! Иногда эти сплетни выводили куда-то, но чаще – пустой звук! Он мог бы написать разгромную статью о папаше Урсава, но отказывался. Друг и все тут! Хорош друг….
Он утомился и замолчал.
- То есть ничего такого, чтобы…
- Пустышка.
Мне было жаль этого огромного и весьма властного человека, который, очевидно, любил Лема Кесьлевского, пестовал его, был отцом, шефом и нянькой в одном лице.
- У Лема были девушки?
- Ничего серьезного, - буркнул Стефанович. – Он еще не вырос из романтичных бредней. И я сказал, чтобы ты шел вон!
- Сейчас иду, - уверил я его. – Не кричите только, кажется, у вас и так гипертоническая болезнь.
Иметь мать-фельдшера в пригородной клинике не так уж плохо.
- Проваливай, не твое дело.
- Как вы думаете, патер Захария просто патер или шныряет тут не просто так?
Он опешил, потом расхохотался. У него снова покраснело лицо.
- Захария - прирожденный мессия, так ему кажется. Ищет тут паству и местечко для прекрасной белой церкви имени себя. А теперь вали, вали. Прочь!