— …жешь? Или я за дедом сбегаю, а ты полежишь? Ты меня слышишь? Встать сможешь? Господи, дура, что же я наделала, зачем согласилась лесом идти!
— Не причитай, я в порядке, — сглатывая слюну, которая обильно заполняла рот, успокоил её Андрей, переворачиваясь на живот.
Ему стоило больших усилий отжаться от земли, стать на четвереньки. В позе табурета он долго переводил дух, копил силы. Затем усилием воли заставил руки сжаться вокруг ствола берёзки, и потащил себя вверх, как на уроке физкультуры взбирался по шесту. Перед лицом маячило белое продолговатое пятно, испещрённое чёрными пятнами. Голова отстраненно сделала вывод, что так должна выглядеть береста, но почему-то резкость не наводилась, словно глаза разучились это делать. Стоя в полный рост, Андрей пережидал странный шторм, который сильно колыхал землю — только березка спасала, как надёжный якорь.
Наконец, земля успокоилась, но зрение не восстанавливалось, мир оставался расплывчатым, нечётким. Пришлось просить Маришку работать поводырём. Дорога к пасеке оказалась очень длинной и трудной. Особенно мешала трава, которая так и норовила зацепить кроссовые «адидасы», которые, как назло, отличались рифлёной подошвой.
— Что случилось, Андрюша? — прогудел дед Кузьма, тёмным силуэтом возникший сбоку.
— Плохо стало, голова закружилась, и зрение — как оборвалось…
— Это бывает, — философски заметил старик, обнимая Андрея за талию с другой стороны от внучки. — Мариша, кипяточку спроворь, а я травок своих заварю. И не хлюпай носом!
Прочный стул с высокой спинкой и подлокотниками придал уверенности, а горячий чай с тонким ароматом и горьковатый мёд вприкуску — бодрости. Спустя каких-то полчаса Андрей почувствовал себя вполне прилично. Острота зрения вернулась, он рассмотрел лицо любимой и расстроился — красные глаза неопровержимо свидетельствовали, что она плакала.
«Из-за меня, — подумалось ему, — вот подарочек нашёлся! Чёрт меня дёрнул с ней встретиться, навязаться в любовники. Жила бы себе спокойно, а теперь вот — сам подыхаю и её убиваю! Нет, надо что-то делать, так не годится!»
Виноватя себя, Андрей не собирался показывать зло, выпускать его наружу, потому завел с Кузьмой степенный разговор о чае и горьковатом медке. Старик охотно пояснил:
— Лимонник и жимолость, свежие. Я их спецом на тощую почву высадил, они же чем яростнее за жизнь борются — тем ядрёнее. И медок горчит не так просто, он с горных цветов снят. Видишь дальний обрыв, по нему вьются… Да вон, в то окошко глянь, по скале над уступом, аккурат на два улья… Нет, как цветы зовутся, не знаю.
К вечеру головокружение прошло, но слабость осталась. Преодолевая её, Андрей прополол на огороде угол, где росли кусты лимонника, и вскопал глинистую, каменистую почву, чтобы расширить плантацию. Маришка трудилась рядом, оттаскивая в компостную кучу охапки выкорчеванных сорняков. Кузьмы только хмыкнул:
— Зря. Сказал же — им чем труднее, тем они сильнее. Ну, ладно, вскопал, так вскопал, уже молодец, — и принёс им в летний домик кисет сушёных ягод жимолости. — Заваривай, пей постоянно. Давление снижает.
Ночью Андрей ворочался, решая внезапную проблему. Понимание того, что он мучает Маришку своими страданиями, оказалось невыносимым. Он вдруг ощутил себя эгоистом, который ради нескольких месяцев бессмысленной жизни причиняет страдания любимой женщине. Рука, случайно сломанная ненавистной Наташке, выглядела ничтожно перед ежедневной пыткой, которую он учинял самому дорогому человеку. Закон стал на сторону бывшей жены и готов был посадить его в тюрьму, так какое наказание следует назначить за пытку, придуманную им для Маришки?
К утру решение пришло само, внезапное и точное. Отойдя в сторонку, чтоб не шуметь струёй, Андрей облегчался по-маленькому, глядя на туман, что полз от реки. Обрыв, зелёный с розоватым оттенком — цветение, наверное, обильное — внезапно открылся во всём величии. В прозрачном горном воздухе он казался совсем близким, рукой подать.
«Спрыгну, и уже никаких мучений, никому. Звери сожрут, косточки разнесут, и похорон не надо. Конечно, а то — долгие проводы, лишние слёзы…Ну, немного поплачут, зато на могилу ходить не надо, сердце терзать… Да, оставлю записку, что уехал в город, а сам — туда…»