- Теперь можно, - сказала Нина вслед за Левитаном. Коля обернулся, встретился глазами с Ниной. Они долго смотрели друг на друга, пока она не опустила ресницы. Долго будет помнить Коля эти взгляды. С его стороны млеющие от телячьего восторга, с ее - то неуловимо ободряющие, то расхолаживающие и пугающие.
Он настроился на другую станцию: передавали "Прелюды" Листа, потом Вторую рапсодию.
- Ой, мамочки! - вскричала Нина под конец Второй рапсодии. - Ой, ой, ой! Жжет вовсю!..
- Терпи, казак!
И вдруг он вспомнил:
- Дурак! Осел! Да вы... да я... Мы с утра ничего не ели!
- Вот еще! -застеснялась Нина. - Чай пили с вареньем и конфетами. Я ни чуточки не голодная, честное слово!
- Дудки! Голодовку хотите объявить? За кусочника меня принимаете! Обед, правда, вчерашний... Вот черт! В дежурную булочную придется сбегать, это рядом, у Петровских ворот. Я мигом - одна нога здесь, другая там. Не смейте снимать горчичники!..
Он стремительно выбежал, громко на весь подъезд хлопнув дверью.
Вскоре он вернулся, бегом промчался по лестнице на пятый этаж с батоном и кирпичом бородинского. Он быстро вошел в гостиную и остановился как вкопанный на пороге.
Диктор читал беседу о международном положении:
"Гитлер-это война. Тельман первым заявил это немецкому народу..."
Нина спала, свернувшись калачиком под пледом. Полотенце с помятыми влажными горчичниками лежало рядом на стуле.
Коля прошел на цыпочках к приемнику, выключил его, подошел ближе к софе. Два шага отделяли его от Нины, но ближе подойти он не решался.
Долго не спускал он с Нины влюбленных глаз. Жевал, машинально откусывая от свежего батона, мягкий, пахучий, еще теплый хлеб.
Потом подошел к окну. За золотой россыпью огней вечерней Москвы полыхал в полнеба закат. Что-то было в нем величественное и грозное.
В комнате было так тихо, что Коля слышал чуть учащенное дыхание девушки.
В голове - рой мыслей, нужных и случайных, сумбурных и совсем зряшных.
Отчего так часто, так больно и сладко стучит сердце?.. Этот халат на Нине. Мамин халат. Никого на свете раньше он так не любил, как маму... Нине очень идет этот халат, не просто идет... Это очень здорово, что она в халате мамы. Только один человек в мире может надеть мамин халат. Его могла бы надеть сестра Коли, но у Коли нет сестры...
Пойти на вечеринку к Майке? Зачем? Нет, ни за что! Там Ванька со своими плоскими шуточками, сравнит еще с графом Нулиным...
Но ведь она голодная. Ничего, пусть лучше поспит...
"Не теряйся! - сказал Ванька. - Не дрейфь!"
Пятясь, не спуская глаз с Нины, чье лицо мягко светилось в отблеске заката, он ушел в спальню, бесшумно прикрыл за собой дверь.
Ничего, он будет ждать, пока она проснется. Вместе поужинают, поговорят. Надо сделать так, чтобы она не ушла из жизни, из его, Коликой, жизни. Надо познакомить ее поскорей с "мамонтом" и "папонтом". Они все поймут. Она будет другом, самым большим другом.
Не раздеваясь, Коля лег на кровать, с мечтательной улыбкой смотрел на потолок, по которому пробегали отсветы автомобильных фар - огни машин, поднимавшихся с Трубной площади к Петровскому бульвару. Взвывали на подъеме моторы трамваев. На бульваре под липами играл баян: "Сердце, как хорошо, что ты такое..."
Разводы на беленом потолке вдруг принимали очертания Нининого профиля, романтических замков, батальных картин. И опять Нининого профиля.
Несколько раз он подходил к двери, прислушивался, - все тихо, спит.
Он уснул незаметно, уже за полночь, так и не раздевшись.
Подхватился рано утром. Не было и семи. Скинул полуботинки с замлевших ног, надел тапочки, наскоро умылся, причесался. Яичницу изжарил по любимому маминому рецепту: взбил на двоих четыре яйца, вскипятил на сковороде четыре ложки сливочного масла в четырех ложках воды.
Завтрак подать на кухне или в гостиной? Нет, конечно, в гостиной! Но не слишком ли он поспешил с завтраком? Еще совсем рано, Нина спит.
Ничего не рано. Да и яичница пропадет. И подогретый кофе, как всегда говорила мама, не кофе, а бурда.
С полным подносом, широко улыбаясь, в фартуке "мамонта" подошел он к двери в гостиную, постучал раз, другой, погромче.
"Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало..."
Ну и спит! Он коленом распахнул дверь, заглянул в гостиную, вошел...
Никого. Гостиная пуста, аккуратно свернуты халат и плед на софе.
Коля с грохотом поставил поднос на стол, кинулся в ванную. И тут пусто. Не висит костюм на веревке. А на зеркале над рукомойником зубной пастой написано одно только слово; "Спасибо!"
Ошалело смотрел он в зеркало на свою растерянную физиономию.
Подошел к окну. Нет ее нигде. В трамвайных проводах запуталась и трепещет на ветру связка увядших детских шаров...
Она ушла, даже не оставив адреса. А он и фамилии ее не знал.
Он искал ее всюду: в центральном справочном бюро на Пушечной, в "Спартаке", разузнавал, какие под Москвой имеются радиозаводы, навлекая на себя подозрения шпиономанов.
В конце концов он разыскал ее на стадионе. Смотрел издали из отцовского цейссовского бинокля, как Нина, Валя, Нонна и другие девушки-спартаковки строили "пирамиду". Но к тому времени стряслось несчастье с отцом, и Коля Гришин считал себя не вправе портить Нине жизнь.
Он сказал ей, что уходит в армию вместо ИФЛИ. Страдая, молчал. Простился холодно, ничего не объясняя.
В армии его взял к себе военный инженер Ясенев, дальний родич отца. Помог полковник Мариной.
Коля Гришин служил в батальоне аэродромного обслуживания. Отлично освоив подрывное дело, Коля мечтал о другом - о профессии военного разведчика. Отец тоже начинал в гражданскую партизаном, разведчиком...
Получая увольнительную, ездил на "спартаковский" стадион в Москву, чтобы хоть издали увидеть только одну из гимнасток - Нину. Она уже стала мастером спорта.
Писем Нине он не писал, пока не случилась в его жизни огромная радость: пока он не встретил на фронте "папонта"-генерала, командира дивизии, и "мамонта" - военного врача медсанбата.
На следующий же день он урвал минуту, чтобы написать Нине по старому подмосковному адресу, в общежитие завода.
Но ответа он так и не получил.
Он не мог знать, что Нина уехала с подругами в составе роты комсомольцев-добровольцев рыть окопы и эскарпы под Брянском и Рославлем, а осенью добровольно стала радисткой-разведчицей штаба Юго-Западного фронта.
ГРОМ ПОДЗЕМНЫЙ
А в Харькове гремят взрывы. Гремят днем и ночью. Всюду караулит захватчиков в касках вермахта гром подземный - огненная, грохочущая смерть. Внезапно настигает она "остландрейтеров" там, где собираются вермахтовцы с золотой и серебряной вязью на погонах.
В военных архивах хранится ценное свидетельство некоего Георга Флика, офицера из ставки Гитлера, командированного в ноябре 1941 года в Харьков:
"Город оккупирован. Еще горят дома. Большой опустевший город неспокоен. В нем все притаилось...
На улице моросит дождь. Почти все оставшееся население спряталось в дома. Оно еще не привыкло к новым порядкам. Оно напугано. Больше не слышно пальбы орудий, над городом не появляются самолеты.
Мы едем в автомобиле, осматривая бывшую вторую столицу. Внезапно мы слышим грохот сильного взрыва. К месту взрыва помчалась масса велосипедистов, и мы туда поехали. Место взрыва оцеплено. Вновь взорвалась мина или адская машина, которая взрывается через определенный промежуток времени, в тот час, на который поставлен ее часовой механизм...
Вечером взорвалась мина недалеко от нашего дома... После взрыва нескольких мин и потери офицеров и солдат было отдано распоряжение не расселяться по нежилым домам. В городе достаточно квартир и в обитаемых домах. Не обошлось без переселения жителей из жилых домов в непригодные для жилья помещения...
Первые мины были обнаружены уже в семидесяти километрах от города. Наши саперы встретились впервые с новым образцом различных мин с часовым механизмом и химическим взрывателем. По признаку оседания почвы и главным образом по показаниям перебежчиков и некоторых жителей города было извлечено десять различных родов мин. Среди них были мины с зарядом от двухсот граммов до двухсот килограммов. Были мины, изготовленные из крупных снарядов, которые вылетали из-под земли и взрывались, уничтожая все живое вокруг - в радиусе до пятидесяти метров. Саперные войска демонстрировали нам образцы найденных мин...