У дороги старая, склонившаяся над колодцем верба. И сразу же горячий шепот из ее листвы: «Коля, я тебе не пара... Я батрачка... неграмотная... А ты командир Красной Армии». — «Не смей, молчи, не надо... люблю тебя...» Тишина. Бесконечность неба. Бесконечность земли. И только лишь двое: Он и Она во всей этой необычности...
Ватутин прошел под тенью вербы и, выйдя на ранний утренний свет, увидел, как из хаты с небольшими оконцами под соломенной крышей, окруженная детьми, вышла мать. На голове у Веры Ефимовны по-крестьянски повязана косынка, на шее, поверх ситцевой кофточки, старенькое монисто. Петух, взлетев на ствол танковой пушки, бьет крыльями, возвещает утро. Вера Ефимовна строго обращается к нему:
— Ах, ты, горлан! Гитлеряку прогнали, так ты голос повысил! Птенцов моих рано разбудил! А ну-ка, слазь с этой оглобли! Пошел, петька, пошел!
Вера Ефимовна стояла у калитки, возле нее толпились дети. Какое же чуткое изболевшее материнское сердце... Вера Ефимовна оглянулась, увидела сына и невольно всплеснула руками.
— Мама! — Ватутин ускоряет шаг, стремительно идет, бежит... — Мама! Он обнял мать. Ее глаза, вечно любящие и вечно ждущие, в слезах... И в них — то далекое, когда носила она своего Николеньку на ласковых, нежных руках, купала его в настоях пахучих степных трав, снаряжала первый раз в школу...
Несколько мгновений они стоят молча. Дети, образовав круг, смотрят на них тревожно, настороженно, с какой-то надеждой — так смотрят только дети войны.
А в хате Ватутиных раздается отрывистый стук. Танкисты на старом дубовом столе играют в домино.
Сержанту Козачуку не везет. Он горячится, нападает на своего партнера:
Ты опять проехал! Зевать нельзя!
Партнер медлит с ходом.
Козачук злится:
— Божье несчастье... Завтра танковый полк переформируют, а ты все чего-то ждешь. — Стремительно встает: — Крыша! — С оглушительным треском ложится на стол костяшка. — Ну, что же вы скисли? — обращается Козачук к растерянным противникам. Торжествует. — Попались, тигры!
За окном пофыркивают моторы. В хату входит Вера Ефимовна.
— Коленька, приехал, сыночек! — говорит она и от внезапной радости не может сдвинуться с места.
Увлеченные игрой в домино, танкисты пропускают мимо ушей ее слова. Но тут неожиданно Козачук вытягивается в струнку, делает руки по швам. Игроки, оглядываются и вскакивают.
На пороге — командующий фронтом.
Вихрем слетают солдаты с лежанки, с печки. Хватают гимнастерки, пояса, на босые ноги надевают сапоги. Ватутин стоит в дверях. Козачук мечется по хате: не может найти гимнастерку. Кто-то подает команду: «Смирно!» И Козачук в майке оказывается возле командующего.
— Вольно! — говорит Ватутин.
Солдаты быстро собирают вещи.
— Давай, хлопцы, пошли. Кто шлем забыл?
Козачук выступает вперед:
— Извините, товарищ командующий, мы не знали, что остановились в вашем доме.
— Никаких извинений не принимаю. — И широко улыбается. — На то и хата, чтобы в ней жили. Оставайтесь. В соседней комнате место найдется. Я тут проездом. У меня свободных всего три часа.
— Как же так, товарищ командующий?!
— А вот так...
Танкисты с нескрываемым сожалением смотрят на Ватутина.
— Ой, батюшки! — спохватывается Вера Ефимовна. — Коленька, я сейчас, хоть чайку заварю. Ты всегда любил его... Особенно с дороги. — Бросает взгляд на Козачука в майке: — Ох, боже, куда я твою рубашку задевала? — Накрывает стол скатертью, ставит чашки. Худенькие натруженные руки так и летают. Бежит в соседнюю комнату, приносит гимнастерку. — Вспомнила, я же рукав чинила.
— Вот теперь порядок, — обрадованный Козачук надевает гимпастерку, затягивает ремень.
Вера Ефимовна спешит вскипятить в чугуне воду.
Ватутин с интересом смотрит на гвардейца.
— Два ордена Красной Звезды. И медаль «За отвагу». Молодец. Кадровый, старый танкист.
— Четыре машины пережил!
— Немало. И горел? И подрывался на минах?
— Было все, товарищ командующий.
— А где войну начал?
Под Бродами. Потом Киев оборонял. На Северском Донце воевал. Под Сталинградом был. А с прохоровского поля прямо сюда на переформирование пожаловал.
— Так, значит, пожаловал? — Ватутин улыбается.
— Полк новую технику получил. Знаете, как сейчас мой танк называется?
— А как?
Козачук с особой гордостью:
— «Чапаев». Я уже с этим КВ до Берлина дойду. Недавно кино снова смотрел... Так в память крепко слова Василия Ивановича врезались, когда он под пулями реку переплывал: «Врешь, не возьмешь!» Теперь я сам буду их повторять.
Ватутин обводит взглядом однополчан Козачука. Веснушчатые, загорелые, сероглазые, кареглазые, стоят стройные, молодые танкисты. На груди ордена и медали, золотые и красные нашивки «За ранение».
— Вы все из одной стали. Благодарю за службу и желаю вам воинского счастья — победы в бою!
— Спасибо, товарищ командующий. Служим Советскому Союзу!
Солдаты быстро собирают вещи.
Со двора Митя вносит фанерный ящик с подарками для Веры Ефимовны. Ставит его на лавку. Подходит к большому ткацкому станку, с любопытством рассматривает стародавнее «чудо». Нажимает ногой на дубовую планку — станок приходит в движение, шумит.
Глушко останавливает его, качает головой.
— Наверно, он работал еще при крепостном праве.
— Ты не ошибся, Митя. На нем моя прабабка ткала полотно для графа, — говорит Ватутин.
Полковник Семиков тихо роняет:
— Иди, Митя, подежурь у ворот.
Вера Ефимовна не может наглядеться на сына. Мешают слезы, хоть и радостные, а все же так и наливаются в глазах.
— Приехал... Порадовал...
— Мама, меня Таня и дети в каждом письме просят: «Пусть приедет бабушка к нам». Поезжайте в Москву. Хоть немного отдохнете.
— Не могу, сынок. У меня в колхозном садике двадцать малышей. Многих война круглыми сиротами сделала. Как же я оторву их от сердца? Они от меня ни на шаг, как цыплята за наседкой ходят.
— Я видел, мама, любят они вас.
Вера Ефимовна вздыхает:
— Вот что, сынок, хочу тебе пожаловаться... Письма долго идут. Ни от Афанасия, ни от Семена с Павлом давно не получаю... Сказал бы ты кому надо...
— Трудно на войне, мама. Порой вздохнуть некогда. Но братья живы и здоровы. Это я знаю. Воины они хорошие. Хвалят, их за храбрость.
— А чего ж не хвалить моих сыновей? С детства за плугом, за бороной. Не белоручками росли. Три солдата и генерал. И все на фронте. Ох, скорей бы эта клятая война кончилась. — И концом платка вытирает слезы.
За окном шум, голоса.
У калитки Митя Глушко окружен колхозниками. Дед — георгиевский кавалер настаивает:
— А ты доложи: мол, соседи пришли, односельчане, хотят повстречаться.
Митя уговаривает:
— Да поймите, дедушка, командующий только с машины сошел.
Дед нетерпеливо постукивает палкой.
— А что мундир в пыли? Тут не парад. Свои люди. Для тебя он командующий, а для меня — Коля, — с достоинством. — Я с его дедом Григорием на Балканы ходил, с турками воевал. Двадцать лет в кавалерии процокал. Я Колю в армию провожал, генерала ему предсказал. — С еще большим достоинством: — А вот уж командующим — он сам стал. Доложи!
Митя с укоризной:
— Вы, дедушка, двадцать лет в кавалерии процокали, а сейчас две минуты подождать не желаете.
— Я тебе не дедушка, а председатель колхоза. Сказано — доложи, выполняй!
Митя почти шепотом:
— Я вам военную тайну открою. Верховный дал ему увольнительную на три часа. — Показывает деду часы. Постукивает пальцем по циферблату. Многозначительно повышает голос: — Горит! Просто пожар!
Ватутин распахивает пошире окно!
— Что там горит, Митя? На пожаре люди нужны. Открывай калитку! — И, уже спускаясь с крыльца, радушно обращается к входящим односельчанам: — Здравствуйте, мои дорогие. Входите, входите!
Односельчане заполняют двор. Маленькая сухонькая старушка прикасается рукой к Ватутину: