Кое-кто из спортивных молодых людей попытался сунуться за нами в машину, но Чатраги с силой захлопнул дверцу и дал газ.
— Ваши коллеги, — чуть усмехаясь, заметил он. — Черти, как они пронюхали? — он помолчал и задумчиво добавил. — Значит, кое-какие слухи просачиваются за пределы зоны... Что ж, это неизбежно.
Я промолчал. Было около шести часов утра. Курорт, утомленный ночным буйством, вкушал заслуженный отдых. До самой окраины мы никого не встретили, если не считать двух кучерявых замурзанных подростков, которые с натугой тащили вдоль обочины большую корзину свежей рыбы.
Дорога плавно поднималась вверх, так что город со всеми его парками и стеклянными призмами зданий медленно уходил вниз, пока за всем этим не открылась плавно выгнутая к небу ширь океана и окаймляющая его белая лента пляжа, на фоне которого темнели пальмы, похожие на воткнутые в песок варварские боевые штандарты, увенчанные вместо полотнищ растрепанными конскими хвостами.
Дорога становилась все круче и, наконец, пошла серпантином. Мотор у «Муфлона» был, видимо, очень мощный, потому что машина неслась по бесконечным петлям шоссе с легкостью слаломиста, только, конечно, не вниз, а вверх.
После того как мы взяли последний подъем, перед нами до самого горизонта открылась равнина. Это было Бантийское плоскогорье — однообразная, унылая страна, на красноцветных землях которой росли только редкие колючие кустарники и одиночные безлиственные деревья. Бетонное шоссе тусклой шпагой целилось в далекие, по цвету почти не отличимые от неба, горы. Раскаленный воздух дрожал и слоился над полотном дороги, отчего впереди то и дело появлялись призрачные зеркальные лужи.
Прошел час. Стрелка спидометра прочно застыла на отметке 150. Казалось, «Муфлон», мелко дрожа своим крепко сбитым корпусом, стоит на месте, а серая лента дороги и ближние кусты стремительно несутся нам навстречу.
Чатраги сидел с каменным лицом и сонно приспущенными веками. Наконец, когда горы уже отчетливо встали впереди неровной зубчатой стеной, он затормозил у скудной речонки кофейного цвета. Устало разгибая затекшие тела, мы вылезли из машины. Кустов здесь было больше, но их узкие кожистые листья почти не давали тени. За речкой в некотором отдалении виднелись какие-то старые дощатые постройки.
Я разулся и, присев на берегу, опустил ноги в воду. Она была теплая, мутно-бурая от мельчайших взвешенных частиц. Конечно, нечего было и думать попить из реки. Чатраги вынес из машины два термоса и целлофановые пакеты с бутербродами. В термосах оказался холодный апельсиновый сок.
Пока мы наскоро перекусывали, за рекой появился человек. Это меня немного удивило, потому что строения на том берегу казались мне уже давно заброшенными. Чатраги равнодушно смотрел на него и продолжал отхлебывать из термоса.
Человек подошел к берегу, снял башмаки и, держа их в левой руке, перебрел на нашу сторону. Река оказалась мелкой: вода едва доходила человеку до колен. Выйдя на берег, он снял широкополую соломенную шляпу с высоким коническим верхом, какие носят бантийские фермеры, и почтительно поздоровался. Человек этот был плешив, худ, одет бедно. На вид ему можно было дать лет шестьдесят или чуть меньше. Он, сутулясь, нерешительно переминался с ноги на ногу и молчал. Видимо, ему очень хотелось заговорить с нами, но он не решался начать первым.
— Что нужно? — не выдержал Чатраги. Я подумал, что он мог бы это сказать и более приветливо.
— Да вот... вижу, важные господа остановились, — запинаясь сказал фермер. — Дай, думаю, спрошу...
— Ну, ну, — буркнул Чатраги.
— Вы, конечно, люди образованные... Когда это все кончится, вы не знаете?
— Что именно кончится? — спросил Чатраги, мрачнея.
— Да эта самая... нечистая сила, — понизив голос, отвечал фермер.
— Нечистая сила... — Чатраги хмыкнул. — А что тебе до нее?
— Да как же, господин, когда из-за нее нас и с земли-то согнали. Там мы раньше жили, — фермер махнул шляпой в сторону гор. — Вот. У меня, конечно, не бог весть какой участок был, но на жизнь хватало. Виноградник небольшой, несколько коз, просо опять же сеял... На жизнь, говорю, хватало. Правда, когда военные вели дорогу на эту свою базу, то она как раз прошла по моему полю, но жить еще можно было, хоть и не так, как до этого, — фермер вздохнул и уставился выцветшими глазками в сторону своих родных гор. Во взгляде его было усталое равнодушие и, где-то очень глубоко, горестное недоумение.
— А потом началось... это самое, — без всякого выражения продолжил он. — Сначала у кривого Сайруса дочка потерялась. Пятнадцать годков ей было. День, значит, нет ее, два нет, три. Ну, мы собрались, пошли искать. Долго искали... нашли потом. Мертвая уж была, страшно посмотреть. Юка, костоправ который, тот сразу сказал. Нет, говорит, мужики, вы как хотите, а только это не люди. Люди, какие бы они ни были, так не могут... Я ж говорю, страшно было смотреть на нее. Старуха Сайруса, та с ума стронулась, как узнала. А потом, слышу, скотина пропадать стала. Забредет в горы и нет ее. Кто посмелее, ходили искать, с ружьями, с собаками Я, правда, не ходил, хоть у меня самого две козы потерялось... Вот ходили, значит, ходили, и тут кто-то встретил их... Сам я не видел, врать не буду, но говорили, что страх один... Потом наехали ученые господа, солдаты, и нас всех выселили. Говорили, что временно, да только уж пятый год пошел, а все ничего не могут поделать с ними...