На подъездной дорожке стоял рабочий пикап. Я поставил свою машину рядом с ним, увидел в кузове большие пластиковые бутыли с водой, с мокрыми от конденсата боками. Вырубил зажигание, выбрался наружу – и сразу же миллионы кусочков моей прошлой жизни слились вокруг меня в одно целое. Неторопливое, теплое детство и яркая улыбка моей матери. Вещи, которым отец меня с удовольствием обучал. Мозоли, растущие у меня на руках. Долгие дни на солнцепеке. А потом все это разом изменилось – самоубийство матери и беспросветно-черные месяцы, понемногу бледнеющие до уныло-серых, когда я пытался вновь обрести себя после того, что произошло. Повторный брак отца, новые брат и сестра, новые проблемы, требующие решения… Потом Грейс на реке. Взросление и Робин. Планы, что мы с ней строили, которые в итоге разлетелись в пух и прах.
Ступив на крыльцо, я посмотрел на реку и подумал про отца – интересно, что теперь осталось от нас обоих? – после чего отправился его искать. Его кабинет был пуст и ничуть не изменился: сосновые полы, заваленный всякой всячиной письменный стол, высокие книжные шкафы и стопки книг на полу рядом с ними, заляпанные грязью сапоги возле задней двери, фотографии давно почивших охотничьих собак, ружья рядом с каменным камином, куртки на крючках, шляпы; а еще фотография с нами обоими, снятая девятнадцать лет назад, через полгода после смерти матери.
За несколько месяцев, прошедших с ее похорон, я потерял в весе двадцать фунтов. Едва мог говорить, едва мог спать, и отец решил: хорошего понемножку, время двигаться дальше. Просто вот так – как отрезало. «Давай чем-нибудь займемся, – сказал он тогда. – Давай выберемся из дома». Я даже не поднял взгляд. «Ради бога, Адам…»
И вот одним ясным осенним днем отец взял меня с собой на охоту. Высокое голубое небо, даже единый листок не шелохнется. Олень показался уже через час, и таких оленей я еще в жизни не видел. Его шкура отливала серебристо-белым под такими широченными рогами, что в них, как в кресле, запросто уместился бы взрослый мужчина. Олень был просто здоровенный и предстал перед нами во всей своей красе, горделиво подняв голову, всего в пятидесяти ярдах[10] от нас. Пристально посмотрел в нашу сторону, а потом копнул землю копытом, словно в нетерпении.
Он был великолепен.
Но отец отказался стрелять. Опустил винтовку, и я увидел заполнившие его глаза слезы. Шепнул мне, что что-то изменилось. Что он не может. «Белый олень – это знак», – сказал он, и я понял, что он говорит о моей матери. И все же зверь был уже и у меня на прицеле. Я крепко закусил губу, слегка выдохнул и ощутил на себе взгляд отца. Тот разок качнул головой и одними губами произнес: «Нет».
Но я выстрелил.
И промазал.
Отец забрал винтовку у меня из рук и положил мне ладонь на плечо. Крепко стиснул, и мы довольно долго сидели, не двигаясь. Он думал, что я промахнулся намеренно, что в последнюю секунду тоже почему-то пришел к мысли, что жизнь – самая высшая ценность, что смерть моей матери оказала свое влияние на нас обоих.
Но это было не так. Даже близко не так.
Я хотел попасть в этого оленя. Так жутко хотел, что тряслись руки.
И это испортило выстрел.
Я еще раз посмотрел на фотографию. В тот день, когда она была снята, мне было всего девять лет, и мою мать совсем недавно зарыли в землю. Старик думал, что самое страшное уже позади, что этот день в лесу был для нас первым шагом, признаком исцеления. Но я ничего не знал ни о знаках, ни о забвении. Я едва понимал, кто я сам-то такой.
Я поставил фото обратно на полку, аккуратненько выровнял. Отец думал, что тот день станет для нас началом новой жизни, и все эти годы бережно хранил этот снимок, даже не предполагая, что все это лишь огромная, гигантская ложь.
Я думал, что готов вернуться домой, но теперь был в этом далеко не уверен. Моего отца здесь не было. Вообще ничего здесь меня не ждало. И все же, повернувшись, я увидел белеющую на письменном столе страничку – лист хорошей канцелярской бумаги рядом с дорогущей бордовой авторучкой, которую однажды подарила ему моя мать. «Дорогой Адам», – было написано на нем. И больше ничего. Пустота. Интересно, как долго смотрел он на девственный лист, подумал я, и что бы написал, если б слова все-таки пришли к нему?
Оставив комнату такой же, какой ее нашел, я побрел в основную часть дома. Новые картины украсили стены, включая портрет моей сводной сестры. Ей было всего восемнадцать, когда я в последний раз ее видел, – хрупкой, совсем юной девушке, каждый день сидящей в зале суда, но все же неспособной встретиться со мной взглядом. Мы не общались с тех самых пор, как я уехал, но я не держал на нее зла. В том была в равной степени как моя вина, так и ее. Больше моя, на самом-то деле.