И в этом состоянии я вернулся к своим книгам, к своим пыльным будням, а то что осталось позади, далеко за спиною, в наполненном жизненными силами лесу, стало ощущаться мною, как призрачный праздник, на котором мне удалось невероятным образом поприсутствовать.
И как мне было забыть обо всём этом? Как оттолкнуть от себя?
Ворочаясь в душной постели, вопреки утомительной, и в то же время освежающей прогулке, я всё никак не мог уснуть, размышляя о том, что за новый опыт преобрёл я? Что за океан увидел я, в котором сходятся все лучи жизни, и из него же исходят обратно во тьму, побеждая страх смерти?
И в таком разгорячённом виде, я дождался рассвета, так и не сомкнув глаз, бре?дя под утро единственной мыслью — вернуться к гибнущему дереву, и ещё раз побыть им.
Я поднялся, и в утреннем полумраке взглянул на полку с книгами, бывшими ещё вчера моим единственным выходом отсюда, из этого замкнутого пространства никчёмного существования. Улыбка превосходства бесцеремонно коснулась моих губ, словно садящаяся на некрасивый цветок изумительная бабочка. Что вы мне теперь? — спросил я молча. Разве только память — тут же отыскался ответ.
И я заспешил к лесу, как другие спешат на свидание, или в кассу на работе, или может к врачу, когда им совсем плохо. Возможно — врач — это самое правильное, что может приходить в мозг при мысле о деревьях, но и свидание не лишено своего места в этих размышлениях. Я спешил на свидание со своим врачевателем, умирающим, но относящимся к смерти так, как умеют лишь единицы среди нас, людей, да и то лишь укутывая разум в защитный туман иллюзии. Но умирающий дуб отвергал любую иллюзию, смотря на смерть открыто и спокойно, как солнце смотрит каждый день на землю, чуть свысока, но не заносчиво. И ведь я знал это, знал, как знает сам дуб, не с чужых слов, а из прожитого кусочка бытия.
Мне пришлось пробродить несколько часов, всматриваясь в прорехи чащобы, щуря глаза и благодарно вдыхая воздух, прежде чем я вышел к моему дереву, которым я уже был, и которое возможно уже было мною, и оно зашевелило сохнущими ветками, по-своему приветствуя меня.
Я медленно обошёл его, похлопывая ладонью по шероховатой коре, я смотрел на морщины моего дерева. Моё дерево было старым, очень старым. Может быть и города ещё не было, когда первый его росток пробился сквозь подгнившую оболочку жёлудя, и вот теперь гниение вернулось к нему, как возвращаются в тот, огромный, Вселенский океан все реки.
Я снова влез в дупло, и устроился там. Человеческие ощущения стали затихать во мне, как затихает пламя костра, когда ему уже нечего пожирать, и затихнув, они освободили место для нового, того, что я уже однажды познал, как мир дерева. Он стал наполнять меня осторожно, по одной маленькой капле за раз, словно боясь, что мое тело не сможет выдержать всей его полноты, так тесно связанной и пересекающейся в каждой своей точке с безмерной полнотой Вселенского океана. Мир дерева, или, как я узнал секундами позже, мир деревьев, не имел даже зёрен насилия, потому никогда бы не стал наполнять меня без моего желания и согласия, и я, находясь на кромке двух сущностей — человеческой и древесной, отчетливо ощущал его пугливую доброту, и понимал, что стоит человеческому во мне лишь заявить протест, как он тут же отступит, и извинительно зашелестит миллионами листьев. Но в тот миг, когда человеческое наконец-то полностью растворилось, и я перестал его различать в себе, я взглянул на всё вокруг уже другим, не знаемым до этого мною взглядом.
Я полностью стал деревом. Но я не был одним деревом. Я не был умирающим дубом, с почти выгнившей сердцевиной, а одновременно всеми деревьями, сплотившимися вокруг гибнущего собрата, окружившими его бесконечной заботой и любовью. И если бы у меня были глаза, как у человека, я, наверное бы, заплакал самой очищающей субстанцией во Вселенной — слезами умиления.
И я принялся внимать тому, чем я был, стараясь проникнуть в самую глубину ощущений, достигнуть своих корней, а вместе с ними и начала начал своей сущности.
И то, что я был не один в каждой точке своих ощущений и мыслей, привело меня к покою, которого я ни разу не знал, будучи человеком. Ведь тогда я чувствовал своё одиночество всегда, я знал, что всю жизнь проживу один, и один умру, и никто не сумеет разделить со мной моей бездны…
Так шли дни, я уже не замечал смены их, а лишь по накапливающемуся внутри счастью, по капле входящему в меня с каждым восходом солнца, я понимал, что они идут. Я был деревом, но и человеческое где-то глубоко шевелилось во мне, как маленький листок, позволяя мне сравнивать и анализировать.
Общность существования с другими, со всем, с каждой каплей океана, наполняли меня не только покоем, но и знанием, поток которого неостановимо тёк сквозь меня, словно нейтринные ручьи сквозь Вселенную. И были в этом потоке частицы человеческих, приобретённых в борьбе ответов на вопросы бытия, и я стал пытаться ухватить, как связаны они с общими потоками, и велика ли их ценность в текущем и вращающемся мировом океане?
Дни шли, но я уже не считал их, я лишь видел слаживаюшуюся из них вечность, из которой можно было вбирать по одному вдоху за раз, и лишь отдав выдохом, вдыхать следующую частицу её. И тогда ошелемила меня способность людей, накапливать эти вдохи и выдохи вечности, и складывать из них нечто огромное, то, что неспособна сложить больше ни одна вселенская сущность…
И вместе с ошеломлением осознал я причастность нас, деревьев, и всей Вселенной к этому процессу, осознал жажду огромного океана, где каждая капля есть звено, сцепленной в круг цепочки. Цепочки, благодаря которой рождающий становится рождённым, чтобы вновь родить себя, и пройдя ещё раз круг, вдохнуть жизнь немного глубже, чем в предыдущий раз.
И мы, деревья, были причастны к этому процессу, становясь его лёгкими, которые человечество наполняло знаниями. Все знания эти были доступны нам, записанные на материале сделанном из нас, они возвращались к нам, благодаря единому полю в котором мы всегда жили. Каждый из нас знал всё от первого значка начертанного на древнем папирусе и благодарно принимал новое, каждый вдох непрекращаемого дыхания.
Но, Боже, каким же мучительным было это дыхание. С каким трудом давалось оно, сколько сил забирал всего один вздох, но нет других путей, слишком велика цель, и я вдруг увидел людей, как листья, миллиарды листьев на кроне Вселенной, и тогда вся картина стала настолько чёткой, что сразу же исчезла, не нуждаясь в дополнениях.
И я увидел читающего эти слова, узнав в нём себя, задыхающегося в пыльном одиночестве, среди книг и мыслей, парализованных чувств и выдуманных ощущений, несущего на себе тяжёлую цель, упасть листком в воду, чтобы замкнуть круг. А он смотрел на меня, и его глаза уже были двумя каплями Вселенского океана.
Порог
«Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом…»
Каждое утро понедельника туда, прочь от себя, от своей жизни, своих интересов, своей мечты — тащить, кидать, загружать, строить, убивать своё время, свою сущность. Каждый вечер субботы обратно, к себе, к своему миру, к попыткам гармонии с этим миром. И между всем этим порог. Порог шириною в вечность.
Суббота, вечер, я сижу в пивной с другом, наслаждаясь холодным живым пивом. Хотя, скорее не с другом, а с хорошим знакомым. У меня по определению не может быть друзей, таким уж я уродился, совершенный параноик, самодостаточная личность, мощный, как хороший процессор, мозг. Бесконечная Вселенная заключённая и развивающаяся сама в себе, и мне это нравится. Мне так удобно и хорошо, но помимо этого есть ещё и работа, на которую меня, наверное, и взяли благодаря тому, что я вот такой, какой я есть.
Мой знакомый, личность тоже не простая, одарённый человек, но направление своего дара так и не определивший, даже больше того, никогда не пытавшийся определить, и постепенно обыдляющийся в своём бесцельном существовании. Вы думаете, я такой возгордившийся тип, и все эти быдляки, мандриане, бичо — это моя придумка? Совсем нет. Все эти слова придумал мой знакомый, считающий себя выше всех остальных, и что непонятно лично мне, и выше меня, хотя так оно, наверное, и есть. По крайней мере, он не пашет, как я, шесть дней безостановочно. А насчёт мандриан, это из экранизации «Собачьего сердца». Там персонаж, сыгранный Юрием Кузнецовым, «Мухомор» из ментов, несёт полную чушь, про двух братьев Андриана и ещё какого-то, а у меня, говорит он, Мандриан! Посмотрите, приметьте, эпизод и вправду характеризующий и вскрывающий горькую правду об интеллектуальном уровне 95-ти процентов людей.