— Кто тебя научил?
— Сам — ответил Алекс.
— Ложь! — крикнул подпол — Кто твои ассоциаторы?
— Никто. Я сам — повторил Алекс.
Подпол залепил ему увесистую пощёчину. В ушах зазвенело.
— Кто?!
— Я же говорю, никто.
— Кто тебе сказал про продавца книги?
— Никто
Удар в скулу, через секунду в висок. Алекс застонал.
— Кто ассоциаторы?!
Алекс промолчал. Зачем говорить, когда не слушают. Серия ударов повалила его на пол. Но лежать ему не дали. Его грубо подхватили под мышки и вновь усадили на стул.
— Говори! — крикнул подпол.
— Я же говорю, никто. Я сам.
Подпол отошёл к столу. Второй федерал приблизился. После четвёртого удара Алекс провалился в темноту. Потом снова пришёл в себя, отчуждённо посмотрел на оскал подпола, вновь задающего свой вопрос, ничего не ответил, и с поломанным носом перевернулся вместе со стулом. Кто-то из них двоих вытащил стул из под него, и, размахнувшись, ударил им по спине. Одна из ножек отлетела в сторону. Алекс скрючился от боли, и глухо застонал. По щекам покатились слёзы.
— Кто твои ассоциаторы?! — заревел подпол.
— Никто. Я сам — беззвучно выдохнул Алекс.
Подняв с пола, его повели по коридору, заломив руки. Из носа бежала кровь, глаза почти полностью заплыли, лицо распухло. Если бы его сейчас увидела собственная мать, вряд ли она смогла бы узнать своего сына. А отец? Нет. Отец бы узнал его. По взгляду.
Алекс вспомнил, как отец учил его русскому. Устно. Только устно. Никаких книжек, тетрадок, азбук. Опасно. На самом деле опасно.
Его потащили вниз по лестнице. И он всё понял, и инстинктивно попытался освободить руки, но его тут же ударили по затылку. Вот и всё, подумал он. Исправительные курсы, срока, всё это чушь. На самом деле всё проще. Но разве он жалеет?
Он прислушался к себе, к своим мыслям, к сердцу. Нет, не жалеет. А о чём жалеть? О том, что остался русским? Он улыбнулся разбитыми губами. Нет. Никогда. Да, сейчас его убьют, как и отца. Он умер от туберкулёза в Магадане, это официальная версия. Но теперь всё объяснилось.
Его привели в полутёмный, сырой подвал, отпустили руки, и толкнули в спину. От неожиданности он пробежал несколько шагов, но не упал, удержавшись на ногах. Остановившись, он выпрямился.
— Гоу — прозвучал железный голос за спиной. Алекс шагнул вперёд.
Интересно, куда выстрелят? В голову? В спину, туда, где сердце? Страшно. Куда они там стреляют, чёрт бы их побрал? Страшно. И всё-таки жаль. Жаль, что он не успел прочитать Пушкина. В детстве, отец читал ему всего один стих, больше он и сам не знал. Пушкин был запрещён больше всех остальных русскоязычных литераторов вместе взятых. Алекс обернулся.
— Эй — проговорил он на английском — я хочу помолиться. Мне ведь можно помолиться?
В полумраке он разглядел недовольное лицо палача.
— О, кей — буркнул тот.
Алекс прикрыл глаза.
— Я помню чудное мгновенье — впервые за последние два года, после того, как умер тот старик русист, он заговорил по-русски вслух. И заговорил громко, ни боясь, ни дрожа, ни скрывая, того, чем владеет — Передо мной явилась ты…
Возвращайся, птица!
Рассказ написан задолго до «знакомства» с Беркемом-аль-Атоми, но посвящается именно данному камраду.
Мальчуган смотрел потемневшими от болезни глазами на отца.
— Папа, а птица вернётся?
— Конечно, сынок.
Александр бережно провёл рукой по светлым волосам сына. Волосы были мокрыми от пота. И холодными. Внутри, под самым сердцем, что-то сжалось от страха.
— Разве могут волосы быть такими холодными? — осторожно спросил он себя. Но отвечать побоялся.
— Папа, а когда?
— Весной, сынок.
— А куда она полетела?
— На юг.
— А это далеко?
— Очень.
Александр говорил и не верил самому себе. Разве могла эта птица вернуться? Теперь уже многое не вернётся. И птица тоже.
— Папа, я хочу увидеть птицу.
— Ты её обязательно увидишь, сынок. Весною.
Александр слушал тяжёлое, хрипловатое дыхание сына, и внутри него металась бессильная злоба. Что он может? Он ничего не может.
— А весна скоро?
— Завтра начнётся.
А может и не начнётся. Для него уж точно. Его жена умерла от облучения, от которого теперь умирает шестилетний сын, и в его сердце безмолвная, безысходная зима. Разве после таких зим возвращаются вёсны?
— Папа, я ведь не умру? Я должен дождаться птицу.
Александр поднялся со стула и быстро вышел из детской. Переступив через порог, он зарыдал, не в силах больше сдерживаться, а, дойдя до кухни, упал на колени и стал молча бить кулаками об пол. Внутри него было пусто, навсегда пусто. Ни слов, ни мыслей, только чёрная, бескрайняя боль.
— Папа! — послышался слабый крик из детской. Он поднялся.
— Посмотри, птица не вернулась?
— Нет ещё, сынок! — крикнул в ответ Александр и неподвижно уставился в окно. За окном привычный мёртвый мир. Чёрные кости деревьев, вечно пасмурное, угрюмое небо, безжизненная до самого горизонта даль. С тех пор, как на ближайший город упала ядерная ракета, весь мир стал мёртв. Как и его жена. Как и его сын через какое-то время. Как и он сам, хотя продолжал ходить, дышать, есть. В его деревне многие продолжали так жить, хороня своих близких. Тех, кого радиация не щадила, тех, кто не мог ей сопротивляться. Вот уже два года продолжали.
Жена умерла через четыре месяца после ракетного удара. Она была такой хрупкой. Александр вспомнил, как она дрожащими губами спрашивала у него о… обо всём. В тот день, когда США нанесли ядерный удар по двадцати самым крупным городам и двенадцати военным базам у неё были сотни вопросов.
— Почему мы не остановили ракеты?
— Не знаю.
— Но ведь нам всегда говорили, что мы надёжно защищены!
— Не знаю.
— Почему они ударили?
— Не знаю.
Хотя конечно он знал. Останавливать ракеты было практически нечем. Все эти россказни о новых ПРО, о ядерном щите, о вновь возвращающейся военной мощи страны, всё это были сказки. Сказки, в которых счастливый конец был не предусмотрен. Но все верили. Верили, когда видели по телевизору, как создаются новые самолёты, подводные лодки, ракеты. Ведь никто им не объяснял, что из созданного только один новый самолёт, одна новая подводная лодка, одна новая ракета останется здесь. Чтобы летать, плавать, размещаться, мозолить глаза, не давая сказке окончательно превратиться в ложь. Он вспомнил годы службы. Старенькие Т-72. А по телевизору в то же время вовсю горланили о полной их замене на новейшие Т-90. Но он никаких Т-90 ни разу не видел. А люди… люди они с детства приучены слушать сказки.
— Почему же они ударили? Почему? — плача, снова и снова спрашивала жена.
— Не знаю. Не знаю! Не знаю, чёрт их дери!
Всё он знал. Но зачем объяснять ей? Что от этого изменится?
Тридцать пять лет они почти даром забирали наши ресурсы, давая взамен ничего для них не стоящие зелёные бумажки. И вот, когда очередной преемник, хотя скорее, наследник престола, распродав все земли, официально продал им ещё и основные нефте- и газодобывающие компании, народ не выдержал. И хорошо, что нашлись те, кто смог объяснить, растолковать, разложить по полочкам настоящее положение дел, и люди наконец-то поняли и поднялись. Армия отказалась воевать со своими «подзащитными», и большая часть командиров повернули войска против официальной власти. Это был прекрасное время.
Александр смотрел на мир за окном безучастным взглядом. Воспоминания и настоящее — теперь это две совершенно разные вещи. Станут они вновь одним когда-нибудь? Он не знал. Он уже ничего не знал.
— Папа, нет птицы?!
— А? Что сынок?!
— Птицы, папа!
— Нет, ещё!
Новая власть первым делом национализировала все ресурсы, и перекрыла бесконечные газовые потоки, по которым уходил газ, деньги за который люди попросту не видели, так как они в Россию и не приходили, а оседали где-то в иностранных банках. Цены на ресурсы должны были взлететь неимоверно, и при честности, которую гарантировала новая власть, достичь достойного уровня, предполагалось не через какие-то мифические, постоянно отодвигающиеся сроки, а всего через семь месяцев, но…