— Гуси, гуси, — твердили все на разные лады. А что гусь?! Птица обычная, мало чем примечательная. Разве только вот гусь копченый внушает некоторое уважение.
— Да, — аппетитно крякнул Толстой, — копченый гусь великолепен, если он приготовлен мастерами своего дела.
— К нему идет кристально светлая водка — «Московская», — поддержал «капитан», глотая слюну.
Его кто-то перебил:
— Но гуси… Рим спасли…
На это Лидия Николаевна заметила:
— Ну, в Италии животные вообще играли большую роль в строительстве и охране государства: гуси спасли Рим, а волчица выкормила основателя Рима. Сами итальянцы, видно, не были способны построить свое государство без помощи птиц и зверей. Человеку не хватало разума, так он брал у животных инстинкты. Они вернее выводили на правильный путь.
Инстинкты животных вырабатывались, укреплялись тысячелетиями. У гусей они отшлифовались до предела.
Дикий гусь — врожденный коллективист: он живет в огромных стадах, артелях. У них есть свои вожаки, свои часовые, свои разведчики. В дальних передвижениях они выработали свои построения: треугольники, цепи, косяки. Дикие гуси внушают какое-то благоговение, какое-то мистическое удивление. Кажется, что они не умирали и не умирают, а живут вечно. Они бессмертны. Они не меняются, они те же, что были при Рюрике. Их крик тот же, что слышали воины и при Грозном, а их способ передвижения сохранен со времен Батыя. Дикие гуси — символ устойчивости, прочности и неизменности. Они — сама вечность! У них нет отдельных экземпляров. Они слиты в стаи, косяки, как клетки в единый организм. И смерть клетки проходит незаметно. Человечество в конце концов придет к тому же. И человек преодолеет страх смерти только тогда, когда отдельная личность будет поглощена, слита с коллективом…
Толстой прервал эти разговоры:
— Ой, братцы… Эта философия ни к чему. Послушаем лучше тех, кто охотился на гусей. За лучший рассказ — премия.
— Ну, тогда пусть доктор расскажет, как он бил гусей. Вот это история, каких мало, — предложил «капитан».
Это случилось на мергеневских песках, где, как нам рассказывали бакенщики, гусиная присадка. На Урал, как известно, гуси летят с полей не рано, в полдень примерно.
Не торопясь, я и Валериан выбрали сидки, замаскировались и стали ждать прилета. Ждать пришлось часа полтора. Но вот, наконец, появились гуси. Летели они в молочно-мглистой высоте — и, казалось, на высоте большой. Я подумал: «Ну, эти идут мимо». А они вдруг турманом, с шумом-свистом стали валиться на пески. Однако место они выбрали не там, где мы сидели, а метров на двести повыше. Нападало их много, по моим подсчетам не менее трехсот. Видеть, слышать все это было очень занятно, но — бесполезно. Нужно подкрасться к гусям поближе. Лесом я зашел против того места, где, по моим соображениям, гуси расположились. По песку я полз на животе, прячась то за чахлый кустарник, то за лопух, то за небольшой увальчик. Моя серо-белая майка и такие же трусы сливались с общим фоном песка, и я мало был заметен; только предательски порой поблескивали стволы «Зауэра». Утомился сильно. Делал передышки и все предвкушал, как я шарахну по гусиному стаду.
— …Да, доктор — стрелок первоклассный! Попасть в гуся тут не ахти какая заслуга, а вот промазать в таком положении нужен большой талант.
Одна Лидия Николаевна пытается защищать:
— Доктор — альтруист. Не то, что кровожадные дикари. Он всякую пташку щадит. Он любит живое, жизнь…
Но голос ее заглушают смешки и нелестные для охотника выкрики.
— Что вы скажете в свое оправдание? — строго, по-прокурорски, спрашивал Толстой.
— Что скажу? Видно, ружье кто-то заговорил, ваше сиятельство. Колдовство, не иначе! Или дробь высыпалась, или песку в одно дуло набрал и сила заряда ослабла. Фронт гусей был не менее 60 метров, летели они рядов в 8—10 на высоте не выше десяти метров. Надо мной темно было, как от тучи. Прострелить такую толщу немыслимо. До сих пор меня мучает вопрос, куда же девалась дробь: дробинке негде было пролететь, не задев гуся.
От незадачливого стрелка отвлек внимание Липатов:
— А я вот в Сибири дуплетом семь гусей сшиб. Тоже стрелял в несметную тучу.
— Липатов, — заметил Валериан, — вы же мне говорили позавчера о пяти гусях. Как не стыдно так безбожно врать?..
Толстой добавил:
— Тебе, Борис, перестанут верить даже тогда, когда ты нечаянно скажешь правду. Помни: вранье тогда занятно, когда оно незаметно переходит в правду. Иначе выходит пустая болтовня. Есть, конечно, и другого рода вранье. Вранье, так сказать, коллективное. Кто-то когда-то удачно сочинил небылицу, другие поверили, приукрасили небылицу — и пошла писать губерния. Тут уж действует массовое внушение. Вот гуси, о которых мы говорим еще с Москвы и которых теперь ждем с нетерпением… А быть может, гуси — тот же миф, о котором здесь говорила Лидия Николаевна?