— А утка-то улетает и спрашивает вас: «А что, хлопец, случаем, ты не в меня стрелял?»
Он отзывается с любезной улыбкой:
— Вы изумительно остроумны, Лидия Николаевна, только эту блестящую шутку я слышал до вас сотню раз и от вас столько же.
Никто не виноват, что он так много мажет, но попробуй укажи на это!
Сидящий со мной рядом дежурный кормчий, молодой ветеринар Константин Алексеевич, жадным взором озирает чудесное небо ведренного сентябрьского дня, лес на берегу с багряной позолотой осенней листвы, тихие, тоже золотом отливающие на солнце пески, серовато-зеленую воду, — все, только не течение реки, и мы с размаху, с треском в левом борту налетаем на корягу. Голая, жесткая ее ветвь ободрала кормчему до крови щеку, лодка захлебнула воды, но не перевернулась. Со второй лодки, которую мы зовем за тихий ход и за мешки с припасами «Москва-товарная», раздается дружеское сочувствие:
— Эй, вы, адики! Безглавые черти! Лодку разобьете!
«Адики» — это ласкательное от слова «адиот». Так в анекдоте называла любящая жена своего мужа. Мы усвоили и пустили сами ее нежность в оборот.
Выжимая промокшее платье, я, естественно, не очень добрым голосом шучу:
— Дорогой Адик Алексеевич, сколько ворон в небе?
Константин Алексеевич, отворачивая нос в сторону, бубнит:
— Граждане, назначьте дежурного по смеху.
Павел Дмитриевич, помешивая воду веслами, ласковым голосом спрашивает меня:
— Зачем вы с нами поехали, Лидия Николаевна?
Хором четверо мужчин в нашей лодке и двое в другой, куда донесло ветерком вопрос, некрасиво гудят:
— Зачем вы с нами поехали?
Странные, непонятливые люди. Я, как и они, люблю природу и охоту. Теоретически я уже хороший стрелок, а если не стреляю, так зато и не мажу. Да, охотники — отсталый народ. Они еще не изжили буржуазного отношения к женщине. Особенно, если она охотится и по перу и по шерсти без ружья. Я убедительным, пространным рассуждением хочу ликвидировать в них отрыжку позорного прошлого. Калиненко кричит:
— Эй, «Москва-товарная», сейчас мы будем грузить к вам политотдел нашей команды.
Со второй лодки осторожный Василий Павлович спрашивает:
— А это кто и что?
Константин Алексеевич ядовито поясняет:
— Небезызвестная вам, уважаемая…
Василий Павлович догадливо и категорично обрывает:
— Ни в каком разе!
Нарастала крупная перебранка. Я собиралась наказать моих невежливых спутников, объявить, что в ближайшей станице я покину их, вернусь от дикарей к цивилизации. И как раз в этот момент свистящий шепот моего мужа:
— Утки!.. Утки! Кря-якаши!..
Опять привычная пантомима. Я — кувырк ничком, гребцы и рулевой — за ружья, но стрельба предоставляется моему мужу. Он слишком настойчиво и свирепо шепчет:
— Это моя! Это уже есть! Дуплет, ручаюсь!
Утки налетают хорошо. Я, искоса взглядывая, вздыхаю: сейчас щипать оперенье. Ох, если бы без насекомых! Должна сообщить отсталой массе домохозяек: некоторые дикие утки, особенно серые, плохо следят за собой, не употребляют частого гребня. В их оперении бывает обилие быстро расползающихся по рукам насекомых. Я считаю это большим недосмотром природы. Довольно того, что у самих они заводятся, а тут еще с утками возись! Мое раздумье прерывается моим же собственным невольным вздохом облегчения. Утки после двух выстрелов непостижимо целы. У глубокоуважаемого охотника сегодня постыдный день, или горестный чистый понедельник. Его даже никто не корит. Все конфузливо смотрят в разные стороны, делают вид, что не заметили. Калиненко фальшиво беззаботным голосом заводит дежурный анекдот:
— У нас в Балаклаве…
Мне жалко моего мужа. Небо ясно, благостен тончайший осенний воздух, тихонько играет с веслами вода. Сейчас где-нибудь на чистеньком песочке, горячо пригретом последним напором тепла, разведем мы веселый костер. А у человека, гражданина, у охотника, опозорена быстро текущая жизнь такой беспросветно-бездарной промазкой. И главное — при свидетелях. Он пристально разглядывает, щупает патронташ, на лице его сумрачные тени. Я спешу поднять в нем ушибленную веру в себя:
— Валерьян Павлович, а помнишь, ты в третьем году этого большущего дудака дуплетом убил. Ду-уплетом!
В это время над лодкой пролетела беспечальная, дешево себя ценившая в глазах охотников ворона. Муж с яростью вскинул ружье, выстрелил, ворона черным камнем бухнулась к нам прямо в лодку. Это было так неожиданно, что я чуть не опрокинулась за борт. Рулевой схватил за руку, удержал:
— Ладно уж, сидите, довезем как-нибудь.