Сергей Терентьевич Семенов
Внизу
В Москве, в Мамошинском переулке, в ветхом каменном флигеле, во дворе между различных заведений была одна квартира, занятая коечными жильцами. Она состояла из двух больших низких комнат во втором этаже и содержалась вдовой кучера, убитого лошадью, Ефросиньей Ермолаевой. В этой квартире, в задней комнате, что была темнее и грязнее передней, жили только коечники, а переднюю, бившую и почище и посветлей, занимали такие жильцы, которые и харчевались у хозяйки. Этих нахлебников у Ефросиньи было трое: старший рабочий по устройству парового отопления Молодцов, переплетчик Золотов и швея Агаша. Кроме них, в передней половине была еще одна жилица, молодая дамочка без определенных занятий, Авдотья Ивановна Крамарева, но она занимала не угол, а каморку сзади печки и отличалась от всех жильцов некоторою зажиточностью. Она имела, кроме фигурной металлической кровати, комода с зеркалом, огромный сундук с разным добром. За квартиру она платила дороже всех, столовалась и пила чай отдельно.
После Крамаревой больше других движимости было у Агаши. Она жила прежде по барским домам, домовой швеей, но на последнем месте к ней привязался молодой барчук, она забеременела и, родивши девочку, потеряла возможность жить на прежних местах. У ней была швейная машинка и небольшие деньги, выплаченные ей отцом соблазнителя, при помощи чего она и существовала. Она работала на рынок мужские рубашки и женские кофточки. Ее работу брала у нее Ефросинья и продавала у Сухаревки, платя Агаше по пятнадцать копеек от штуки. Кроме ножной машинки, у Агаши была корзинка на колесах, в которой помещалась ее девочка, и тоже сундук. Постель ее была завешена ситцевым пологом, и в головах возвышались две пуховые подушки.
Мужской элемент был беднее женщин. У Молодцова еще висел на стене небольшой шкафик с книжками и стоял небольшой деревянный стол, покрытый вместо скатерти газетой, у Золотова же, кроме сундука под кроватью, ничего не было.
Было праздничное теплое и ясное весеннее утро. В открытые окна квартиры доносился чей-то говор со двора, трескотня легковых извозчиков и колокольный звон. В квартире было светло и тихо. Из задней комнаты все жильцы разбрелись кто на рынок, кто к знакомым землякам. В передней же все, за исключением Крамаревой, были дома. Агаша сидела на табуретке около своей постели и, уставив в окно свое бледное и симпатичное лицо с прямым профилем, большим пучком волос на затылке, кормила грудью ребенка, а хозяйка, пожилая, коренастая, с жилистыми руками баба, с одеревеневшим от труда и заботы лицом, обвешивала в своем углу у печки нашитым за неделю Агашей бельем свою дочь Пашу, худощавую, плохо сформировавшуюся, несмотря на семнадцать лет, живущую в ученье у цветочницы, и отправляла ее к Сухаревой продавать его. Золотов же и Молодцов лежали на своих постелях. Золотов читал газету, а Молодцов, положивши под голову кисти рук; с мечтательным выражением на лице глядел в потолок.
Молодцов был молодой парень с густыми темно-русыми кудрями, светлыми усиками и говорящими о постоянной задумчивости темно-голубыми глазами. Принадлежал он к разряду тех молодых рабочих, для которых цель жизни была не в одном заработке. Он любил думать, размышлять, в свободное время много читал и за последние два года даже сам стал писать. Он пописывал стихи, выражая в них свои мысли и чувства, и его стихи были довольно гладки и содержательны. Писал он для своего удовольствия, почти никому не показывая из товарищей и ни с кем не советуясь о качестве своих стихов больше потому, что ему не с кем было посоветоваться. И только недавно, когда в Москве народился новый журнал "Друг народа", Молодцов, чувствуя к этому журналу необыкновенную симпатию, переписал свои лучшие, по его мнению, стихи в особую тетрадку и вчера понес их в редакцию.
В редакции его принял сам редактор, видный писатель Челбашев, и обошелся с ним необыкновенно сердечно. Он внимательно расспросил Молодцова, кто он такой, расхвалил его стремления и в самом непродолжительном времени обещал рассмотреть его стихи и, если они покажутся ему годными, непременно напечатать их. Такое отношение очень взволновало Молодцова. Вернувшись из редакции, он весь вечер был в каком-то угаре, плохо спал ночь и сейчас, лежа от нечего делать на кровати, думал, какой он счастливый человек. Мысль, что он сам будет писателем, -- которые в его глазах были всегда существами высшего порядка, -- невыразимо его радовала. Писатели, по его мнению, принадлежали к кругу людей, делающих из всех человеческих обязанностей высшую, пробуждающую души людей работу. Ведь эти люди не те грубые, корыстные, ограниченные, с которыми он сталкивался до сих пор, а образованные и не кажущиеся только ими, а настоящие. А настоящие образованные люди для Молодцова были те праведники, на которых держится мир. Он чувствовал к ним невыразимую слабость и всегда тянулся, как цветущий подсолнух тянется к солнечным лучам. Он верил, что если бы таких образованных со всеми представляемыми им свойствами благородства было больше на свете, то не было бы в мире ни той темноты, ни того зла, которые теперь гнетут мир. Они способны осветить все углы и этим светом оживить и правду и справедливость, так запуганную и загнанную людьми.
Золотов поднялся с места и поглядел в сторону Молодцова. Это был худощавый человек, среднего роста, с темно-русой бородой и серьезным выражением грубоватого мужицкого лица. Ему можно было дать лет пятьдесят. По рождению он был крестьянин, но давно жил в Москве и работал в последнее время, больше десяти лет уже, в переплетной при типографии товарищества Ныркова. Он был трезвый и хороший работник, что в нем ценилось в мастерской. Жилец он был скромный, отличительной чертой его характера была какая-то нервность. Иногда он разговаривался и целые недели говорил со всеми умно, дельно, высказывая редкие для рабочего познания во всех отраслях, а то на него находил такой стих, что он целыми неделями не обменивался ни с кем ни одним словом, на всех косился чуть не с презрением, и если говорил, то говорил грубости. Молодцов и сам не знал, как он к нему относится, -- не то он его боялся, не то уважал.
Увидевши, что Молодцов взглянул на него, он кинул ему газету и сказал:
– - На-ка, почитай.
– - Про что? -- спросил, недоумевая, Молодцов, ловя газету и поднимаясь с места:
– - Как нашего Ершова судили.
– - Разве тут написано? -- удивился Молодцов, начиная быстро развертывать газету.
– - Написано, на последней странице… Рассудили, брат, по совести, ты почитай-ка, сам увидишь, -- сказал Золотов, и в тоне его послышалась ядовитая желчь.
Молодцов, развернув газету, стал разыскивать указанную статью. Золотов начал вертеть из простой бумаги папироску.
Ершов был угловой жилец Ефросиньи из той половины, слесарь. Он был на одной фабрике в паровой подручным у мастера. Мастер любил выпить и небрежно относился к своим обязанностям. Вся забота ухода за машиной лежала на Ершове. Прошедшей осенью Ершов заметил, что у него расхлябался подшипник у шатуна, вследствие этого скалкой стало доставать до крышки цилиндра. Он обратил на это внимание мастера, но мастер не придал этому значения; он сказал, что "стучит" от образовывающейся в цилиндре воды, и велел почаще открывать краны.
Ершов краны открывал, но в цилиндре все "стучало"; тогда он опять пристал к мастеру, но тот обругал его и сказал, чтобы он не в свое дело не совался, что он лучше его знает. Ершов замолчал, но в одно утро после праздника, когда началась работа и машину только что пустили в ход и Ершов ходил и смазывал ее, -- поршень так стукнул в переднюю крышку, что крышка лопнула и вырвавшимся паром обожгло Ершова. Машину остановил прибежавший мастер и до того перепугался случившегося, что когда на фабрику приехал хозяин и стал спрашивать, как это могло случиться, мастер объяснил, но отперся, что его предупреждал об этом подручный. Хозяин набросился на несчастного Ершова, ткнул его ногой и страшно ругался. Лечить ожоги Ершова отправили в больницу. Выйдя из больницы, Ершов сунулся опять на фабрику, но его туда не приняли. Обиженный Ершов, оставшись без дела, подал в суд, взыскивая за увечье, но на суде хозяин при помощи адвоката и ложного показания мастера дал делу такой оборот, что беда произошла по вине Ершова и что не только Ершову ничего не следует, но еще с него бы нужно требовать хозяину, так как пока у паровой приделывали новую крышку к цилиндру, фабрика стояла, и от этого пострадали и хозяин и другие рабочие.