Молодцов дочитал заметку и, возмущенный до глубины души процедурой суда, побледнел, точно получил личное оскорбление, и, опустив газету на колени, сидел, широко вытаращив глаза.
– - Что, ловко дела делают, -- ехидно ухмыляясь, сказал Золотов.
Молодцов потер лоб и проговорил:
– - Хорошо, нечего сказать.
– - Показали свою образованность, -- опять ухмыляясь, сказал Золотов.
– - Тут не в образованности дело.
– - А в чем же? -- задорно спросил Золотов. -- Если бы они поменьше знали, то Ершов свою обиду скорей бы доказал, а то небось он не успел рот раскрыть, а у них против этого двадцать слов готово -- на основании того да этого, так-то да вот этак, ну и заговорили.
– - У Ершова тоже защитник был.
– - Был небось, да неопытный. Все эти защитники тогда за бедных идут, когда они неопытны, а как опытность приобретут, тогда пойдут к тому, кто больше даст… Все они господа, а у господ одна закваска, -- с явным ожесточением проговорил Золотов и замолчал, сурово нахмурившись.
– - И "Друг народа" составляют господа.
– - Ну и что же? -- задорно спросил Золотов и насмешливо уставился на Молодцова.
Молодцов смутился от этого взгляда и проговорил:
– - А то, что они против нашего брата не пойдут.
– - Против нас не пойдут, а за нашего хозяина живот кладут…
– - Как так? -- вскипел озадаченный Молодцов.
– - А так. Журнал-то кто основал? Наш хозяин. А что ж ты думаешь, наш хозяин о простом народе вдруг печься стал?.. Как же! Обирай сайки с квасом! Ему нужно дать типографии работу. Типографии работу да бумажной фабрике сбыт. У нашего хозяина и типография, и бумажная фабрика. Только типография-то называется "Товарищество Ныркова", а бумажная фабрика -- "Товарищество Хорькова". Тут и там Нырков самый крупный пайщик, а делается это для того под разными именами: случись какая незакрутка, понадобятся им деньги -- вот Нырков покупает у Хорькова бумаги на пятьдесят тысяч, а платит ему векселями, а Хорьков этот идет с этими векселями в банк и получает под них наличные. Нужды в оборотных капиталах у него никогда не бывает, вот он и выдумывает разные дела. Пришло в голову журнал издавать -- давай журнал издавать, у него все пойдет. Журнал для простого народа, а читален тридцать тысяч открыто. Если да этот журнал разрешат в читальне, то он как хочешь себя оправдает… а ему разрешат. Он все ходы и выходы знает.
– - Но ведь редактор-то у него Челбашев. Он благородный человек! -- взволнованно проговорил Молодцов.
Золотов даже прыснул.
– - Да неужто ему какого жулика в редакторы ставить? Что он за дурак… Ему нужно, чтобы везде его журнал с почтением встречали и в других журналах, а Челбашев для всех имя почтенное, ну вот он его и пригласил. Небось и за деньгами не постоял, и жалованье хорошее положил, и процент от подписчика.
– - А что ж, по-вашему, Челбашев не знает, с кем имеет дело? -- хмуря брови, спросил Молодцов.
– - Отлично знает, да у них у всех на этот счет твердости нет; иной честный и благородный человек, думаешь, и в святых-то ему равного не найдешь, а всю жизнь помогает какому-нибудь мошеннику обделывать свои дела. Потому что те сила, а сила ломит и солому, а для успокоения себя они говорят: ну, что ж, не я -- так другой, а отчего же не я? Я по крайней мере человек честный, а другой попадется -- и хуже наделает. Вот поэтому они и мирятся.
Молодцов лег опять на свою постель и закинул руки за голову, у него сделалось страдальческое лицо. Кровь в нем бурлила усиленно, сердце билось неровно, а на душу опускался такой осадок, который не только помутил получившийся отстой, но все смутил так, как черная грязь мутит светлую воду.
Золотов докурил папироску, бросил ее и направился было на кухню, чтобы подогнать Ефросинью с самоваром, который сегодня опоздал, как дверь снова отворилась, и в нее ввалился Ершов. Он был в ситцевой рубашке без пояса, в сальной фуражке и грязном, рваном пиджаке. На худощавом бритом лице его торчали большие черные усы, глаза у него были мутные, на ногах он держался нетвердо, он был выпивши или в большом похмелье. После разбирательства его дела он еще не приходил домой, вероятно прокутив все время с неудачи. Войдя в квартиру, он стащил с головы фуражку и, обращаясь глазами в кухню, прокричал:
– - Хозяйке почтение. С праздником тебя!
Ефросинья была польщена таким приветствием и, довольно улыбаясь, проговорила:
– - Откуда ты явился? А мы думали, тебя судьи прямо в острог отправили.
– - Меня в острог? Нет, брат, шалишь, мамонишь, на смех наводишь, как бы я кого не посадил. Да-с. У нас, брат, не покуришь, нет, шалишь. Мы тоже себе цену знаем!
– - С какой же это ты радости пьян-то напился?
– - С праздником, вот с какой радости, -- ответил Ершов и, вдруг подняв руку кверху и размахивая, резким, визгливым голосом запел:
Уж мы праздничка дождемся,
Мы нарежемся, напьемся
И начнем шутить…
– - Будет тебе, что не дело-то, -- оговорила его Ефросинья и, прошмыгнув мимо него, вышла из двери.
Но Ершов, не обращая никакого внимания, продолжал:
А за эту-то за шутку
Нас посадят прямо в будку,
А потом и в часть.
– - Перестаньте, у меня девочка спит, разбудите, -- проговорила Агаша.
– - Какая девочка? А мне што за дело? И он было опять открыл рот, но Золотов взял его за руку и, потянувши его в другую комнату, проговорил:
– - Будет тебе, ты пойди-ка, расскажи мне, как твое дело-то?
– - Дело… Что ж мое дело?.. Мое дело в шляпе, -- пробормотал Ершов, невольно шагая за Золотовым.
– - В какой шляпе-то, черной или белой, а то, может, в такой, в каких деревенская попадья наседок сажает?
Агаша очень не любила пьяных и всегда при виде их возмущалась до глубины души… Возмутил ее и Ершов, и когда Золотов, уведя его в его угол, вернулся, она с раздражением проговорила:
– - Что это за люди! Нужно бы плакать, а он веселится. Сам об себе подумать не хочет.
– - Никто об себе много не думает, -- наставительно проговорил Золотов. -- Если бы люди больше о своих делах задумывались, очень просто, тогда у тебя и Шурки не было бы.
Агаша вспыхнула, глубоко вздохнула, откусывая нитку, проговорила:
– - Шурка зародилась не по моему желанию, а ради удовольствия другого человека.
– - Ну, не он один в этом деле виноват, -- уверенно проговорил Золотов.
– - Что ж, я, по-вашему, виновата? -- опять обидевшись, спросила Агаша.
– - А то что ж? Кто ее родил-то? Один ловчага раз на суде сказал: "Я падеж предложный, а она дательный, чем же я винительный, когда тот падеж вышел родительный?.." И оправдали его.
– - Оправдывается не тот, кто прав, а кто умеет что в оправданье сказать, -- уже спокойно сказала Агаша.
– - Коли нечего, то и не скажешь, а у этого было что. Значит, ты одна и виновата. Ты должна вперед знать, что игра не доводит до добра.
– - Где мне было знать!
– - Знала. Да больно любопытство, чай, брало, ведь ваша сестра любопытством-то себя губит да других в погибель ведет.
Молодцову чрезвычайно неприятным показался весь тон в этом разговоре Золотова; он поднялся с постели и с раздражением проговорил:
– - Как это вы, Иван Егорыч, любите всех судить. Всех расценить, а если вас ценить, как вам это покажется?
– - Цени, пожалуй, на здоровье, -- невозмутимым тоном проговорил Золотов. -- На чужой роток не накинешь платок.
– - Нет, вы тогда другое запоете… Судить-то легко, только судить-то надо, чтобы было справедливо. А то попался человек впросак, он и виноват. Задавила тебя коляска, значит, не попадайся. Оно, конечно, и мне нужно держать ухо востро, а тем-то разве дозволено вожжи распускать?
– - Мне что за дело до них? -- тем же тоном проговорил Золотев. -- Мое дело -- веди свою линию, а те как хотят.
– - Ну, нет-с, а я с этим не согласен, -- горячо возразил Молодцов. -- Если от меня кто что-нибудь требует, то и я к нему требования предъявлю. И если мы их оба не исполним, оба и виноваты будем. А то это одному всегда придется густо, а другому -- пусто. Нешто это справедливо?