Молодцов продолжал удивляться на самого себя; он чувствовал в себе удивительную перемену. Перед ним сидел образованный человек из того круга людей, которых он больше всего уважал, и который пришел к нему с таким приятным для него известием, относился к нему любезно и внимательно, но в его сердце не было и следа тех чувств, которые охватили его при одном представлении о такого сорта людях. Он глядел на его довольно приятное и осмысленное лицо, и оно ему не нравилось: лоб казался слишком туп, глаза не чисты и способ выражения чужд ему и слова какие-то неприятные, особенно последнее выражение о культуре, неизвестно почему, оно его вдруг раздражило.
– - Может быть, вашему Флоберу очень много выдумывать приходилось? -- сухо и с неприятным огоньком в глазах проговорил он.
Никишин внимательно поглядел на Молодцова сквозь очки и, как показалось Молодцову, снисходительно-покровительственно улыбнулся и проговорил:
– - Он был большой художник. Он не выдумывал свои вещи, а обдумывал, и тут не нужно было ему мешать.
Но это ничуть не просветило Молодцова; он не понимал разницы между выдумыванием и обдумыванием, также и того, в чем заключаются преимущества большого художника, и, краснея, слегка раздувая ноздри, проговорил:
– - Довольно странно. А мне думалось, если поэт знает, что ему петь и когда песня созрела в нем самом, то ему стоит только рот раскрыть, как песня польется сама, и польется звучно и свободно.
– - Конечно, так, но не всегда, -- как будто совсем не замечая тона Молодцова и совсем серьезно проговорил Никишин. -- Многим первоклассным поэтам каждая их строка стоила больших усилий. Это зависит от личных свойств писателя, от их способностей. Конечно, есть и такие, которые сразу пишут набело, ну, да не в этом дело… Так вы, значит, напишите?
Молодцов почувствовал, что Никишин увиливает от разговора с ним, а ему очень хотелось выяснить через него многое, так беспокоящее его и так неясное для него. Причину этого увиливания Молодцов понял так, что Никишин не считает его достойным вести с ним серьезный разговор, и это совсем неприязненно настроило его по отношению к Никишину, и он уже чуть не грубо ответил на последний вопрос:
– - Напишу.
– - Ну, так я так и скажу Николаю Леонидовичу, -- вставая, сказал Никишин, и, по-прежнему оставаясь любезным, он добавил: -- Он очень будет этим обрадован, ему вообще очень приятно, что у "Друга народа" будет сотрудник из среды народа. При посредстве вашем мы гораздо легче приспособим журнал для того читателя, которому мы задались целью служить произведением человеческом мысли.
– - Почему народу нужно служить только произведением мысли? -- задорно спросил Молодцов. -- Я думал, ему нужно служить всем, чем только можешь.
– - Это и есть все, -- наставительно сказал Никишин. -- Духовное свойство человека есть вся его сущность, и если он отдает эту сущность другим, то что же от него больше требовать.
– - Может быть, правильнее сказать -- продает, -- нахмурив лоб, проговорил Молодцов.
Никишин сделал гримасу на лице и каким-то не своим голосом проговорил:
– - Ну, что же, если хотите, продает. В наше время, к сожалению, все должно необходимо продаваться, но ведь продавать себя можно всюду, но люди, так называемые порядочные, делали это с расчетом. Они шли, например, служить учителями и докторами и не шли в становые или земские начальники; очевидно, в этом признается какая-нибудь разница. Стало быть, и из материальных выгод считается гораздо почтеннее служить меньшему брату, а не давить его и угнетать… Но оставим это. Мне кажется, вы сегодня не в духе, а я чувствую себя не настолько в ударе, чтобы чем-нибудь просветить вас, поэтому лучше прекратить принципиальные разговоры.
– - Я вас спрошу только об одном, -- обратился Молодцов к Никишину, -- в чем, по-вашему, главная суть служения людям поэтическими произведениями?
– - Разве для вас это не ясно? -- с легким укором и улыбаясь проговорил Никишин, -- доставлять людям эстетическое наслаждение.
– - И от этого может быть польза?
– - Несомненная. От этого согревается человеческое сердце, внутренний мир человека наполняется новыми чувствами, увеличивается духовное богатство человека.
– - И это имеет большое значение?
– - Очень большое. При этих случаях человек ощущает жизнь в большей полноте, дорожит ею, как неоцененным даром, и держится в жизни бодрее, чувствует себя сильнее, могущественнее, а вследствие этого он ярче может проявить себя.
– - Как проявить? -- не понял Молодцов.
– - Ну так, соответственно имеющимся у него данным.
– - А я думаю, -- волнуясь и путаясь проговорил Молодцов, -- что и поэзия и искусство должны вести человека в одну сторону, помните Пушкина: "И долго буду тем народу я любезен, что чувства добрые в них лирой пробуждал". Вызывать чувства только добрые, а поэтому задача для всякого поэта должна быть направлена в сторону увеличения в человеке добра, приближения его к истине.
– - Совершенно верно. Я и не допускаю, чтобы рост человеческого духовного богатства не значил бы то же, что и рост добра. Это богатство-то само по себе есть неоценимое добро. Все равно как солнце, поднимаясь выше, шлет больше тепла, так и человек, развивая душу, делается добрее.
– - Вы это от души говорите? -- спросил озадаченный Молодцов, не ожидавший такого оборота от совершенно случайно завязавшейся беседы.
– - От всей души, поверьте, -- мягко и тихо проговорил Никишин.
Он поднялся, взял шляпу и, обращаясь к Молодцову, добавил:
– - Ну, мне пора уже идти. Вы позволите мне взять обратно вашу тетрадку…
– - Нет… подождите, -- замялся Молодцов. -- Я один тут хорошенько все пересмотрю, а потом сам вам и доставлю, может быть, вместе с записками.
– - Как угодно, -- покорно проговорил Никишин. -- А записки вы можете написать для легкости в виде письма, например, начнете так: "Милостивый государь, господин редактор. Ввиду вашего интереса к моей персоне, позвольте вам рассказать наивозможно подробно о важнейших моментах моей жизни" -- и начинайте описывать все, что вы переживали выдающееся.
– - Благодарю за совет, постараюсь им воспользоваться, -- проговорил Молодцов.
Никишин подал ему руку и, надевши шляпу, направился к выходу. Молодцов пошел провожать его. Никишин подошел уже к двери, как дверь каморки Крамаревой отворилась, и из нее вышла Агаша. Увидав отворившего дверь Никишина, она почему-то вытянулась, побледнела и остановилась как вкопанная. Никишин, однако, не обратив на нее никакого внимания, вышел из двери. Молодцов затворил за ним дверь и обернулся лицом к девушке. Агаша подскочила к нему и, задыхаясь, схватив его за руки, спросила:
– - Это кто у вас был?
– - Из редакции журнала, где стихи мои будут печатать, секретарем там служит, -- проговорил Молодцов.
Агаша подскочила к окну и впилась глазами в уходящего со двора Никишина.
Выйдя в отворенные ворота, Никишин остановился, подозвал к себе извозчика и стал садиться в пролетку. Агаша разглядела его лицо и, приседая на стоявшую у окна табуретку, воскликнула:
– - Так и есть… Он!
– - Кто он? -- изумленно проговорил Молодцов.
– - А тот, что заступился-то за меня. Ах, как бы мне повидать его хотелось!
Молодцов остановился с опущенными руками, он сначала побледнел, потом на лице его выступила краска. Ему стало невыразимо стыдно за свое поведение с Никишиным Он подошел к постели, сел на нее и с минуту сидел, облокотясь правой рукой на подушку; наконец он энергично вскочил с места, сорвал с гвоздя фуражку и, надвинув ее на голову, быстрыми шагами вышел из квартиры.
Выскочив за ворота, Молодцов оглянулся направо и налево. Никишин, сидя в пролетке извозчика, был уже в конце переулка. Молодцов остановился, поглядел, как пролетка смешалась с другими пролетками и скрылась за углом. Он долго стоял, глядя ей вслед, потом глубоко вздохнул, стиснул зубы и, засунув руки в карманы пиджака и опустив голову, медленно пошел в другой конец переулка, выходивший на бульвар.
Пройдя переулок, он бесцельно повернул направо и пошел, не обращая ни на что внимания, по тротуару.