Только тут Соня осознала, как отозвалось в петербургском обществе происшествие с нею, а она-то думала, что это лишь достояние их семьи.
– Понятное дело, и семья графа Воронцова наказания виновных требовала, – услышала она голос Григорьевой, едва приходя в себя.
Выходит, не так уж не прав был князь Астахов, стараясь найти сестре жениха и тем самым погасить пламя страстей, бушующее в среде петербургского бомонда. Ведь страсти эти могли навек погубить репутацию самой благопристойной девицы, так что ей и вправду оставалась одна дорога – идти в монастырь!
– Значит.., – голос Сони дрогнул, – вы думаете, маменька об этом знала?
– Как не знать, ежели Шарогородская к ней сразу после дуэли ездила. Тогда ещё и ты не нашлась. То есть, кое-кто думал, что княжна Астахова отсиживается где-то, ждет, пока шум утихнет. В причине дуэли девицу обычно не винят, а тут будто постарался кто, у всех на слуху имя Софьи Астаховой было…
Соня побледнела, почувствовав, что ещё немного, и она упадёт в обморок. Ведь не прямо в лоб обвиняя, но все же Григорьева дала понять, что в смерти княгини Астаховой есть вина и её дочери.
– Марфуша! – услышала она обеспокоенный голос мадам Григорьевой, и вскоре к её лицу поднесли флакон с нюхательной солью.
Над уже лежащей на кушетке Соней склонилось обеспокоенное лицо Аделаиды Феликсовны.
– Деточка, так ты ничего об этом не знала? А я-то, старая курица, раскудахталась. Думала, ты от позора бежишь… Говоришь, во Францию уехать намерилась? Уж не к Луизе ли, гувернантке своей.
– К ней. А как вы догадались?
– Особого ума на это не требуется. Гувернантка у тебя француженка, вон до сих пор вы с нею переписываетесь. К тому же, ещё дед твой Еремей всё к французам тянулся. Дружок у него был, помнится, в городе с названием… Дежансон!
Соня от неожиданности вздрогнула. Неужели от этой женщины нельзя ничего скрыть? Между тем, Григорьева улыбнулась впечатлению, которое произвела на свою посетительницу, и скромно заметила:
– У каждого из нас свои секреты, не правда ли, дорогая?.. Как, пришла в себя или ещё полежишь?
– Нет, со мною уже всё в порядке, – проговорила сконфуженная Соня, опять садясь к столу. – Извините меня.
– Ничего, это со всеми бывает, – проговорила Григорьева, протягивая ей чашку со свеже налитым чаем. И продолжила беседу с Соней, будто ничего не случилось. – Во Францию, говоришь, поехать собралась. А ты хоть понимаешь, дитя мое, как дорого стоит подобная услуга? Найдутся ли у тебя такие деньги?
Деловой тон женщины привёл в себя Соню куда быстрее, нежели её участие.
– Найдутся, – кивнула княжна. – Правда, деньги из того, что у меня есть, ещё нужно получить. Обменять. Продать. В общем, деньги мои пока заключены вот в этом золоте.
Она выложила на стол из сумочки золотой слиток, который звякнул, задев её блюдце.
Григорьева протянула руку и взяла слиток. Подбросила его слегка уже привычным для Сони жестом и сказала:
– Шесть фунтов.
– Точно.
Соня уже ничему не удивлялась.
– Я дам тебе за него полторы тысячи рублей.
Княжна ожидала получить чуть ли не вдвое больше, но она не промолвила ни слова, а только согласно кивнула. Григорьева все же уловила тень разочарования в её глазах и сочла нужным пояснить:
– Слишком большие расходы предстоят. К тому же, не знаю, известно ли тебе, но у меня принцип: дружба дружбой, а денежки врозь. А тебе, при разумных тратах, хватит и на обратный путь, и на месяц-другой проживания во Франции. Или сколько времени ты намерена там быть?
Соня чуть было не сказала: всю оставшуюся жизнь, но вовремя остановилась. В такие подробности посвящать Аделаиду Феликсовну вовсе нет необходимости. Равно, как и город, в который Соня поначалу отправлялась, называть ей не хотелось. Тем более, что о нём Григорьева знала, и могла, наверное, догадаться, что княжну влекут туда вовсе не целебные грязи. Потому она сказала, что в самом деле едет к своей приятельнице Луизе в город Нант.
– Вот видишь, и здесь экономия. Подруга-то, небось, за постой брать не станет. А уж совсем худо придётся, небось, к тому времени брат откликнется, не бросит непослушную сестру в беде.