Глава 1. Про похороны
Хоронили боярыню Милославу против всяких обычаев - на седьмой день. И в Акадэмии, хотя и поговаривали, что желают родичи тело ее забрать на погост, в склеп семейный, да не дозволено сие было царскою волей.
Отчего?
Не ведаю. Передо мною не докладвался. Да и кто я такая?
На похороны явилася.
Чего ради? Не любопытствия. Куда уж любопытствовать-то...
...плакальщиц наняли. И пусть морщился Михайло Егорович, глядя на женщин в черных убранствах - на галок суматошных схожие - но гнать не гнал.
А мужчина какой-то в кафтане цвета давленое вишни, громко и грозно выговаривал ректору. Дескать, не уберегли дорогую сродственницу и, значится, ныне повинны выплатить виру, потому как ни в какое сердце слабое оный мужчина не верит.
Убили Милославу.
Я слышала.
Да и не только я.
Уж больно громогласен был тот мужчина. И кулаками потрясал. И грозился царю жаловаться... а после вдруг сплюнул под ноги и сказал:
- Чтоб вы все провалилися со своею Акадэмией...
Не провалилися, даже ежель правду сказал.
...а жена его, боярыня зрелых лет, но красы прежнее не растративши, никого не обвиняла, но и не плакала, и вовсе не похоже, чтоб горевала она. Но стояла горделиво, куталась в шалю из чернобурки, да все головою крутила.
Выглядывала чегой-то.
Или кого-то?
- Это боярыня Красава, - сказал Кирей, меня за локоток придерживая. - С Милославой они не больно-то ладили... она из староверов...
- Что?
- Кажется, это так называется? Дед ее, помнится, все горевал, что, мол, старые заветы отходят... вон, гляди, стоит. Он Милославу на дух не выносил. Не потому, что плохая, но не дело это - девке из терема выходить. Кстати, у самой Красавы дар имеется и немалый. Пожелай она, стала бы магичкой... - Кирей указал на сухого старика.
Тот, обряженный в простое платье, гляделся бы бедно, если б не посох, который старик сжимал так, что пальцы побелели. Посох этот резной, высокий - куда выше старика - был украшен красными и синими каменьями. А мне вспомнилося, что сказывали про староверов... кто?
Не ведаю.
Но будто бы живут оне по заветам прежним, свято блюдут слова, писаные в грамотах, про которые бают, что дадены оне были самою Божиней. Но же ж разумному человеку ведомо - недосуг Божине над грамотами сидеть да законы писать.
Тем паче, что порою законы оные зело жестоки.
...его бы воля, он бы Милославу на костер отправил, - Кирей на старика глядел поверх моей головы, и чуялось мне, что взгляд этот - недобрый. - Или на кучу муравьиную, медом обмазавши...
Старик повернулся.
И алым полыхнули глаза его.
- Матушка сказывала... - Кирей замолк. - Не важно, Зослава. Главное, что нечего ждать от него добра...
Лицо старика перекривилось.
Он вытянул руку.
- Порок... - голос его был громок, и люд, до того гомонивший, смолк. А у меня по спине мурашки побегли. - Порок вокруг...
- Где? - Еська руку поднял и под нее заглянул. - Мерещится вам, дедушка... ой, мерещится... нема тут порока.
И под левую заглянул.
- И тут нема... Ерема, у тебя есть?
Тот покачал головой.
- А у тебя, Емелька?
Емельян покраснел густо, неудобственно ему было, что на похоронах Еська скоморошествует.
- И у тебя стало быть, нету... а ты, Лис?
Елисей головой мотнул и попятился, точно желая спрятаться за широкими плечами Егора.
- Видите, дедушка, нет ни у кого порока...
Старик, против ожиданий, не разозлился. Но поднял посох в правое руке, а левую вытянул, раскрыл ладонь.
- Вор куражится, - молвил он, глядя на Еську в упор. - Да на любую шею петля найдется.
И пальцы вытянул, будто в горло желая вцепиться. А Еська вдруг побледнел, за шею схватился. Но старик рукой тряхнул, отпуская, а сам к Елисею повернулся.
- Волку не место среди людей...
А дальше я не поняла, что он сделал.
Только Елисей упал вдруг на колени и зашелся кашлем. Он выгнулся.
Вцепился когтями в землю.
Задыхаясь. Захлебываясь...
- Папа! - взвизгнула Красава и, сжав плечо, что-то зашептала. И супруг ее в посох вцепился, но вырвать из сухих сморщенных пальцев не сумел.
А Еська повис на Еремином плече. Сам бы не справился, не удержал бы близнюка, но Емельян помог, да и Евстигней заступил дорогу.
- Нехорошо, дедушка, - сказал он, в глаза старику глядя. - Не в вашей ли книге писано: не судите, да не судимы будете. А вы и судить, и казнить беретесь.
- Ты...
Елисея отпустило.
Он сел, ощупал руками горло. Поднялся, за брата цепляясь. И сказал тихо:
- Поперхнулся... немного.
- Ага, - Лойко только руку на пояс положил, и мне подумалося, что благо, на поминки с шаблею и иным оружьем являться неможно, а то б была бойка. - Поперхнулся... чуть нутро не выплюнул.
- Крепко поперхнулся, - ответил Елисей, уголками губ усмехаясь. И красную слюну рукавом отер. - Идем, Еремка... а то что-то... кашлять охота. Не застудиться бы.