Серая книга манила девушку.
Звала.
И сама норовила раскрыться на нужное странице, и что с того, что девица пока лишь по слогам читать умела, а сотворить того, описанного, и вовсе не могла...
- Нет, я конечно, не была так глупа, чтоб сходу и во всем ей поверить. Клятву с нее взяла. Что будет послушна моему слову во всем. Она и дала. И тем я успокоилась... училась Агния легко... это я теперь разумею. Тогда ж видела, что старается изо всех сил, но ничегошеньки у нее не выходит...
Склинились над книгой две головы. Светлая и темная.
Вот водит Агния пальчиком по древним символам, повторяет, а Пересвета, матушка Пересвета, строгая и некрасивая, пусть и убранстве дорогом, хмурится.
Поправляет.
- Закончилось все одного дня... я ушла на болота за ордынь-травой.
- А тут...
- И она водится, хитрая, заклятая... не везде растет, но на пустоши старой, где некогда магика убили. Сила его в землицу ушла, вот и проснулась в той землицы семя ордынь-травы, проросло белесыми стрелками...
Я кивнула.
Про травку эту лишь слышала, а встречать вовсе не доводилось. В книге вот еще картинка была, и вправду белесая, не стебельки - иглы будто бы, только длиннючие.
Хрупка она.
Нежна.
Чуть придавишь и разлетится на осколки, которые мигом силу утратят. Собирают ордынь-траву при полной луне да по первой росе, когда становятся стебли мягонькими. Укладывают в пух да в дом несут, где не сушат, не трут, но заливают траву крепким вином. А уж заливши, в землю закапывают. И там стоит бутыль четыре седмицы.
Бабка сказывала, что такое вино силою немалой набирается. И пары капель хватит, чтоб от сердечное хвори избавить, старику силы вернуть, больному - здоровье... нет, крепка ордынь-трава, да только растет мало где.
И не всякому в руки дается.
- Отправилась я за ней, - меж тем продолжила рассказ Пересвета, - Агнию ж на хозяйстве оставила. Дом блюсти, и ежель кто с хворобой какой явится... спокойно уходила... кто ж знал...
Она отерла лицо.
- Дошла я до пустоши, когда содрогнулись болота. Ветер поднялся лютый. И я поняла, что беда случилася... домой бегла бегом. А тропа, которая прежде крепка была, норовила под ногами провалиться. Я крепила ее, обманную, силой своею... и боялась, что не успею. Успела. Гляди.
Вновь провела она над лужей квасу.
Глянула я и обомлела.
Вот деревня стоит.
Без тына, без оградки малое. Отвыкли они огораживаться, не чуяли беды. Оттого и ветра порыв пролетел по узкое улочке, разметал сор, распугал ленивых кур.
...а следом потекла вода.
Мутная, зеленоватая... она поднималась неспешно, будто знала, что некуда им деваться, людям, по воле своей пришедшим. Она подходила под самые стены домов, и хозяева их выглядывали, чтоб своими глазами увидеть: и вправду топит.
Они не боялись.
Они были уверены, что отныне и вовек все будет прежним порядком. И потому стояли да глядели на воду, чухали бороды.
Переговарвалися.
А давешний староста поспешал к дому ведуньи.
Поспеши, матушка, помоги. Только зря стучал он в ворота. Те тоже затопило... и хуже, что вода не думала останавливаться. Выше и выше.
К окнам.
И над окнами.
Несла щепу и мелкий сор... и кто-то плакать стал, кто-то кричал... а в той воде зазмеились зеленые худые тени.
Кикиморы.
Они, получивши волю, кинулися к селению, от которого сытно пахло человечиной. И облепили стены, и взобралися на крыши. Налетели стаею плакуши, заголосили, души выматывая. Тяжкими бревнами приплыли топленики, страшенные, как смертный грех.
Глядеть на это было жутко.
Но я глядела.
Не смела отвести взгляда.
- Я пришла, когда деревня уже почти... я стала звать... Надежа учил, и я стала звать... я готова была на все, лишь бы остановить... не скажу, что не думала сбежать. Думала. У меня получилось бы уйти, но... он не отзывался на мое слово. Сначала. А после...
...Хозяин Вод выплыл огроменною корягой, кривою и скособоченной, растопырившей гнилые коренья. И с той коряги на меня пахнуло гнилью. Зашевелилась она, распрямилася. И встал... нет, не человек, человечьего в нем было на медяшку.
Две руки корявые и длинные, с плеч могутных свисают до самое земли. Пальцы горстью сложены, шевелятся, и меж ними белесое мелькает, будто черви копошатся.
Кожа-кора чешуею.
Голова приплюснута и зубаста, глазьев в ней - множество, и все-то горят огнем.
- Сказал он, что залог я не сумела сберечь, а потому отныне и я, и все село принедлежим ему... и стало быть сотворит он с нами то, что нужным сочтет...