Шел и на царицу глядел.
Сидит она на стульчике резном, за которым высится золоченая громадина трона. Его-то лучшие мастера делали из дерева красного, да золотыми чеканными пластинами украшали, да вставками из кости индрик-зверя, да каменьями особыми, заговоренным...
Трон Арей чует.
Древняя магия, навроде той, которой полон был склеп.
...вернулся.
...вышел за ворота. Искал тот пустырь, а не нашел. Был тот рядом, но не давался, таился... почему?
...Елисей зато сам Арея отыскал и велел забыть. Переспрашивать, об чем забыть, нужды не было. О пустыре и склепе, о том, кто в склепе этом лежит...
- Доброго дня, боярин, - царица обратилась первой.
Ныне, в одеждах богатых, она была именно царицею. И не в одеждах дело, а во взгляде этом холодном.
Склони голову, боярин.
И прощен будешь.
А вздумаешь смуту затевать, то голову эту снимут тут, и никто-то ее не упрекнет в самовольстве. Напротив, радые будут.
- Здраве будь, царь-батюшка, - Арей поклонился до самой земли и застыл, спиной чуя чужое недовольство.
Да, не дело это, рабам бывшим пред царские очи являться.
И как дерзнул?
Обыкновенно.
- Многих лет тебе...
...желтолиц. И глаза прикрыты. Сидит не царь - статуя восковая, гниловатая. У ног его жаровня кадит. За спиною - магик бледнолицый, незнакомый встал, положил руку на плечо царское, да так, что пальцы самое шеи касаются, и силою поит дряблое тело.
Огонь знает.
От огня не скроешь немощь такую.
Да и нынешняя болезнь - ни для кого не секрет. И будь воля царская, не встал бы он ныне с перин, да и вовсе глаз бы не размыкал, лежал, маялся нутром, которое будто бы углями набито. Жарят, мучут, и ничто, никто не в силах от этое муки избавить.
Но разве дозволено царям болеть?
Нет.
Вот и позволил поднять себя. Отереть водой заговоренной, травяными отварами, которые приглушили запах тела. Обрядить в рубахи тонкие полотняные. Обвесить низками амулетов, а после и в одежу золотую заковать, которая жестка, что панцирь.
И держит.
Только и надобно, что сидеть с видом прегорделивым. А остальное уж она сама...
- ...и да продлится царствие твое на годы... - сказал Арей.
Царица усмехнулась.
- Разогни шею, боярин, - сказала она и рученьку подала, небывалая милость. Не для того, чтоб разогнуться мог, но затем, чтобы поцеловал, как сие за границею водится.
Бела рученька.
Драгоценной нитью обвита.
На пальцах перстни-перстенечки сияют, переливаются радугой. И в каждом сила своя сокрыта.
- Рада, что случилось нам ныне поступить, как сие велят Правда и совесть, - голос царицы нежный над двором звучал и так, что распоследняя ворона слово каждое слышала. - И жаль лишь, что опоздали мы... уж не держи зла, боярин.
Усмехнулась уголками губ, мол, если и держишь, то при себе, сделай уж милость и без того зла в палатах царских не счесть.
- И я рад, матушка, - Арей ручку отпустил.
А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде...
- Вот и чудесно. Все мы ныне рады...
Насмешничает.
Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйное радости, от которой того и гляди лопнут.
- Не прервется древний род... отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?
Арей преклонил колени.
И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.
Клинок скользнул по запястью.
И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.
- Я... клянусь... - слова слетали легко, даром что ли повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным.
- ...служить, не щадя живота своего, земле Росской...
Стал.
Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.
Земле Росской... и тому, кто землю сию бережет. Царю стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.
Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.
И набираются спокойной лютой ненависти.
А где же... вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины... и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.