Бабочка крылья развернула и поднялась, полетела неровно. Вверх и вниз. И вбок. Будто след путает... вся этая история запутаная - страсть.
- Сказал еще, что волшбу творили темную подле деревни нашей. Там места особые и силу можно пробудить такую, с которой не всякий человек совладает. И пробудили. Эта сила его позвала. Но дед упрямый. А может, Божиня оберегла... получилось уйти...
Она склонила голову и пальцы, щепотью сложенные, к сердцу приложила.
Искренне ли?
Нет, видела я все глазами Красавы, да только... только ныне слышалась мне в речах ее будто бы илжа? Иль тень от нее...
- С того времени дед вовсе странен сделался. Жить жил... муж мой добр, старику в приюте не отказал, пусть и старик этот его безбожником обзывает. Сам-то молился денно и нощно, все просил простить его и тех, кто его виною жизни лишился... верно, будь послабей, ушел бы. А вот зимой нынешнею очнулся точно. Сказал, что открыла она ворота тому, с чем ныне не управится... что только дурак может думать, будто по силам ему бурю оседлать да над весями прокатиться... и ушел... а нас в столицу пригласили. Не хотела я ехать... и ныне не хочу тут оставаться... встречаться с нею... быть может, ей вновь жизнь понадобилась?
Она говорила уже, не глядя на меня, без страха или тоски, но будто бы сама с собой. Голову на бок склонила, пальчиками коснулась тяжеленных заушниц.
- Заберет? Пускай... главное, помолиться... и в баню... а то станут девки обмывать, шептаться будут, что боярыня грязью заросла... в столицах все завистливые. Я-то легко уйду... что тут... а там сынок мой ждет. Знаю, давно ждет... притомился, должно быть... кто ему колыбельку качает? Кто песенки поет? Я хорошие знаю... мне мамка не пела, но я знаю... а дед говорит, что дурная, если поперек судьбы хочу... просто песенки... и одеяльце... вдруг да в ирии сквозит?
Она обернулась.
Уставилась на меня глазищами, в коих разума - ни на каплю. В руки вдруг вцепилась.
- Вдруг да в ирии сквозит? А у него одеяльца нету! Я говорила, что надобно его с одеяльцем... а они - что Божиня позаботится...
- Савушка! - боярин бежал по дорожке, растерявши всякую солидность. Пыхтел, полы шубы подхвативши, боярский малый посох в подмышку сунувши. Шапку - в другую. За ним и девки неслися сенные в сарафанах нарядных, зеленых. Спешили, торопилися, да не могли поперед хозяина скочить, оттого и гляделося это дюже забавно. - Савушка, вот ты где...
- Это он все, - Красава дернула меня. - Он! Он продал наше дитятко... польстился на золото царское. А теперь вот притворяется невинным. Но Божиня все видит! Божиня его накажет!
- Савушка!
Он был высок.
И некогда, должно быть, хорош собою. Ныне же раздался телом, обрюзг. И кафтан, шитый из дорогой ткани, не скрывал этое обрюзглости. Нависал над поясом золотым живот. Блестело испариной красное лицо с чертами крупными.
Из мясистого носа торчали седые волосы.
А борода боярская рыжею была.
На щеках же, скрозь красноту, конопушки виднелись.
- Савушка... - он выдохнул и шапку с головы стянул. - Зачем ты ушла? Простите, сударушка, что она вам тут... наговорила.
- Ничего, - боярыня хитро улыбнулась. - Ничего не сказала. Знаешь же, что сказать не могу. Это тайна.
Она прижала палец к губам.
- А вот показать... все ей показала... как есть показала... и теперь она знает правду!
У меня ажно похолодело все.
А вдруг да... мне сию правду и точно знать не покладено. Глянул на меня боярин, роту открыл, да и закрыл: девки аккурат подбегли. Засуетилися.
- А куда ж вы матушка сгинули... а мы так в волнение пришли... а ну как заблудилися... а если б споткнулися, ноженьку поранили... - гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья.
Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся.
- Моя жена, - боярин шапкою отер пот со лба. - Говорит, сама не ведает, чего...
- Ой, матушка... солнышко-то припекает, вы перегрелися...
- Кыш пошли, кликуши, - Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило.
Вспомнилися иные девицы.
И то, как верещали они, приговаривали...
...нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может и не были б, да все одно...
- Кыш!
- Красавушка, не надо... выпей вот, - боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. - Дайте боярыне отвару...
- Матушка, выпейте... всего глоточку...
- А и выпью, - она остановилась и вырываться перестала. - Почему б не выпить? Я все сказала... все показала... и теперь...
Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам.
- Она видела, понимаешь... она видела... и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что... клятва... знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим... мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва... они слетают, как слетают оковы...
- Савушка, - простонал боярин. - Это у нее... после того, как сыночка нашего потеряла... вот и повредилось, все ей мерещится глупое...
- Мерещится, - Красава сделала глоток. - Никак иначе... а знаете, что обидно? Я потеряла. А он... у него наследник недавно родился... а ведь клялся, что изменять не станет... и она клялась, что мы с нею вдвоем... сестры... до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете?
Ее взгляд вдруг потускнел.
И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила.
- Вы уж извините, - боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. - Не думал, что она этакое учинит... хворая она... вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что.
И глянул так, искоса, мол, верю ли...
А я чего? Кивнула. Мол, так и есть.
Хворая
А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку.
Глава 4. Про царицу-матушку и ея милости, от коих не откажешься
Глава 4. Про царицу-матушку и ея милости, от коих не откажешься
Арею только и дали время, что помыться.
А может, мылся он слишком долго. Сначала все глядел на купальню, не способный заставить себя переступить порог. Вид воды вызывал тошноту.
Отторжение.
А ну как коснется она кожи, та зашипит, и пламя погаснет.
Это не он - оно, упрятанное под сердцем заветным угольком силы - беспокоилось. И Арею стоило немалого труда беспокойствие унять.
Он сделал шаг.
И другой.
Вдохнул влажный тяжелый воздух. И осознал, насколько грязен. Зарос. Одичал. Одежда и та к телу прилипла. Вон, Хозяин, показавшись, кривится...
- Я ж не сам, - сказал Арей и рубаху стянул.
Ее проще выкинуть, чем отстирать, да только не в его положении одеждою кидаться. Гордость гордостью, а все ж он, Арей, как есть нищий.
- Сюда клади, охламонище, - велел Хозяин, пальчиком на лавку указывая. - Пришлю кого из молодших... а то ж и вовсе закоростишься...
Спину, что характерно, потереть не предложил.
В купальнях по предрассветному часу было тихо. И благостно.
Горячая вода.
Местное мыло, пусть и не духмяное, темное, но едкое. И грязь, казалось, слоями сползала с кожи. И сама эта кожа делалась тоньше.
Мягче.
Боярская, чтоб ее...
...вода, поначалу злая - чуяла стихию иную, враждебную - норовила обжечь, но после смирилась, успокоилась. Она стекала по шее, по плечам, унося усталость.
Арей и не понял, насколько устал.
...громко, упреждающе хлопнула дверь.
И в купальню заглянул мрачный Еська.
- Живой? А и хорошо... до холеры... матушка тебя видеть желает... немедля, - он говорил и глядел под ноги, и вряд ли от излишнее стыдливости. А после вскинулся, тряхнул головой. - Матушка... ты слушай ее... она хорошая... когда ей что-то надо, она очень хорошая. Только не спеши соглашаться.
И усмехнулся так, кривовато.