Глядела Красава на диво этакое.
На колеса золоченые. На ободы их, медными крыльями прикрытые. На сам возок, пухлый, что тыква, и на оконца его стеклянные, алыми занавесями прикрытые.
Глядела и пыталась уразуметь, как он на подворье-то их тихом очутился.
И ведь издалека ехал. Потускнела позолота, и медь покрылась толстым слоем дорожное пыли. Кони храпят, пену роняют. Возница и тот глаза прикрыл, того и гляди сверзнется. А охранники спешат, да бледны, тяжелы, и видно, что устали - вусмерть.
Один дверцу отворил.
Второй руку подал.
Мальчонка-то сунулся было со скамеечкой, как учен был, но погнали. Надавили чегой-то, повернули, и вывалилась из возка лесенка махонькая.
А на нее ступила ножка в башмачке лазоревом.
- Здравствуй, Красава, что не встречаешь? Не рада видеть меня? - сестрица встала перед Красавой и руки протянула, обнять желая. - А ты нисколько не переменилась...
- И ты...
Лгали обе.
Стоит Береника, лицом бела, косой черна, да только вьется в этой косе ниточка седая. И глядеть на нее страшно отчего-то... ведь годков Береника столько же, сколько и самой Красаве.
Нет, не постарела она... примерещилось.
Солнце осеннее шутку сшутило.
Вот и... белолица, синеглаза. Хороша - глаз не отвесть. И даже полнота ее не портит. Это Красава, дитя ожидаючи, сделалась велика в теле, рыхла да опухша, а у Беруси лишь живот выпятился и только-то. Да и того живота почти и не видать под просторным летником.
- Что ж не обнимешь? Аль не рада? - сестрица усмехнулась и сама обняла Красаву. - Не приехала ты... а я уж ждала, что почтишь батюшку...
- Я... хотела, - Красава отвела взгляд.
Неуютно ей было.
А с чего?
Прежде-то они с Берусей ладили. Давно ли друг дружке косы плели? Лентами делились, серьгами да бусами? Да и что ленты... зимой-то, когда холодно, пусть и топили у дядьки от души, Беруся, случалось, забиралась под одеяло к Красаве, обнимала ее за шею и жаловалась:
- Страшно мне.
- С чего?
- Воют, слышишь? Волки это...
- Ветер просто. Буря разыгралась.
- Волки, - от Беруси всегда пахло хлебом свежим и еще пряниками, до которых она дюже охоча была.
- Откудова в городе волкам взяться? Не блажи... а если и волки, то у дядьки забор высокий. Кобели во дворе злющие. Холопы... не пустят в дом.
И Красава шептала, рассказывала всякие глупости... а Беруся слушала и засыпала, а потом и сама Красава, вдвоем на перине было жарко и тесно, но хорошо - страсть.
Так чего она?
И обняла названую сестрицу.
Поцеловала в щеку бледную. За руку взяла.
- Не так уж богат мой дом, - сказала, - но что есть в нем, все твое...
И в терем повела.
...а той же ночью Беруся вновь пришла. Босая, волосы распустила, в рубахе белой, широкой, в которой живот ее виден был явно.
- Пустишь?
- Забирайся, - Красава подвинулась, радуясь, что супруг ныне в отъезде, а то б неудобственно вышло. - Тебе принесть чего?
У дверей холопка спала, странно, что не проснулася, когда Беруся вошла в покои хозяйские.
- Не ругай, - Беруся ступала по половице осторожно, будто не пол под ней дубовый, но ледок первый, коварный. - Она до утра не проснется... тошно мне, Красавушка.
В постель залезла, за руку уцепилась, сдавила так, что больно стало.
- Если бы ты знала, до чего тошно... каждый день, как последний... батюшка... сам не думал, что так получится. Власти хотел. Силы... а не со всякой силой управится можно.
Она уткнулась в пухлое Красавино плечо. И та погладила сестрицу, покачала головой. Надо же, довели... Беруся-то завсегда спокойною была, а чтоб плакала, так такого вовсе не случалось. Ныне же она дрожала меленько, и слезы летели по белым щекам.
- Добрая ты, Красава... только глупая...
- С чего?
- С того, что столько жить, все видеть, все слышать, а ничего не понять, - пахло от Беруси ныне не хлебом и не пряниками - стужею взаправдошнею зимней. - Я даже завидую... у тебя все просто... по заветам... все еще молишься по пять раз на дню?
- Как получается, - уклончиво ответила Красава.
За нынешним-то хозяйством молиться некогда, да и тяжко ей на коленях стоять. Спину ломит. Голова кружится. Ноги к ночи опухают так, что чулки рвутся.
Но дед бы не одобрил.
Сказал бы, что кто ищет, тот способа находит. А Красава просто ленится.
- Молишься... и за меня, надеюсь? Ох, Савушка, я такого натворила... и не я, если подумать... и я тоже... заблудилась совсем... помнишь, нас отец в терем царский возил? Туда все своих дочек возили... царица-то померла... Божиня упокой душу ее смиренную. И царь холост. Многим охота была породниться. А если и не родниться, то... царь до женщин зело охоч.
- Что ты такое...
- Что знаю, то и говорю... согреет дочка постель царскую, а он за это из казны пожалует... казна-то велика... бездонна, почитай, - она отстранилась и слезы ладонями отерла. - Им всем думается, сколько ни черпай, а не оскудеет... а что казны этой... уже давно должны и тому, и этому... а он не думал... как жена померла, пошел... мол, сам на этом свете не задержится, а что после него будет, так какая разница? Хоть пожар, хоть потоп. Отец... привыкла я его отцом звать, хотя... тоже сволочь... спас он меня... как же... жена просила. Ее он любит. Мог бы ведь взять вторую. И третью. Дед бы позволил. Дед ему сам предлагал, мол, если одна пустоцветна, то другая детей принесет. А он ни в какую... завидую.
Голос Беруси был тих и глух.
Страшен.
А Красава слушала, гладила сестрицыны волосы мягкие.
Стужа?
И еще болото. Погост старый, на который их, малолетних, не пускали. Нечего там делать. А они все одно бегали, потому как любопытственно было на древние могилки глянуть, из которых вечером будто бы поднималась княжна проклятая да бродила, искала, кому бы о кладе рассказать...
- И когда она попросила за сестрицу... не отказал. Ее пожалел? Или про твою матушку вспомнил? Не знаю. Главное, что не утопили меня с матерью... как щенка... и в лес не вынесли. Хотя порой... лучше бы сдохла.
- О чем ты...
- О правде... может, он нас и любил, только деньги любил больше, иначе бы... помнишь погост? Помнишь... а она существует.
Красава только охнула. Да, ходили они на погост, но так и не посмели ступить на белую, будто коркою соли покрытую, землю. Простояли, поглядели, как клонится солнце к земле, как озаряет кривые березы алым светом.
И ушли.
- Я тогда вернулась, - Берусины глаза высохли. - Дождалась, когда ты заснешь... я... я уже умела делать так, чтобы люди засыпали... дед приходил. Ты, наверное, не помнишь... он... он понял... только он и понял, в чем дело... я... назвал меня проклятым ребенком... и потребовал, чтобы отец привел к камням. Я тогда еще считала его отцом... он отказывался, но затем... я поняла, что согласится. Не захочет ссориться с дедом. И отдаст меня. А у камней... камни бы показали, что сила проснулась. Дальше знаешь, что было бы? Меня бы запечатали. По закону. По обычаю. А я... я не хотела. Я знала откуда-то, что это - мука смертная, если не сама смерть. И решила... решила бежать. Только как? И куда? Тогда и подумалось, что с кладом бежать проще будет... с золотом... из леса выйду и заплачу, чтобы дом мне поставили. Заживу сама себе хозяйкой.
Больно было слушать этакое.
И удивительно. Неужели и вправду она, Красава, столь слепа, что ничегошеньки не видела?
- Я и наслала сон. А сама вернулась. Страшно было... сердце просто-таки выпрыгивало из груди... и почти уже повернула, когда... она существует, проклятая княжна. Вышла ко мне... мне она показалась красивой... я смотрела на нее. Она на меня... просто смотрела. Ничего не сказала. Только коснулась лба. Я помню это прикосновение. Столько лет прошло, а все равно помню... и я сомлела. Не от страха, но просто... не знаю... очнулась на рассвете. Лежу. А в руках книга... тонкая такая книга... серая... страшная... и я откуда-то знала, что эта книга - для меня. Что она и есть тот самый клад, который княжна стерегла. И что если мне ее отдали, то сочли достойной... и что не стоит бояться старика. Теперь я ему не по зубам. И все-таки у меня есть выбор... я могу оставить книгу, вернуть ее. Вернуться домой. Пойти к камням. Принять судьбу, как она есть...