Елисей дернул головой и начал заваливаться на бок. Упасть ему не позволили, подхватили на руки, уложили на спину.
Еська сел на ноги, а Егор с Евстигнеем плечи братовы к полу прижали. Ерема голову на бок вывернул. Едва успели, как тело Елисеево вновь дернулось, губы приоткрылись и изо рта донеслось злое шипение. Елисей задергался, задрожал и выгнулся дугою.
- Тише, Лис, тише... - Ерема держал голову крепко, и говорил тихо, да я слышала. - Скоро уже... потерпи...
Я же... я видела людей, больных падучей. Иные мыслили их проклятыми, а бабка твердила, что падучая - та же болячка, коию лечить надобно, да никто не придумал как.
Елисей бился.
Изгибался.
Рычал. И глаза его раскрытые наливались кровью. Губы сделались синими, а на лбу проступили жилы, отчего сделался он похож не на человека, на зверя-перевертня, который обратиться силится, да никак не может.
- Потерпи... - повторял Ерема, уже едва не плачучи. - Не надо было тебе... а ты полез... ты же обещал, что не станешь до края, а все одно полез... дурень ты... и я дурень, что тебе позволил.
Елисей вновь рванулся и обмяк, ослаб, глаза закатились, а изо рта пена пошла.
- Голову на бок надо...
- Без тебя знаю, - огрызнулся Ерема, бережно пристраивая голову брата на колени. - Он не заразный.
- Знаю.
Еська молча поднялся, и остальные с ним.
- Надо на кровать переложить, а то ж замерзнет, - я осмелилась подойти, хотя ж тут, чуяла, была лишнею. Если не впервой им такое видеть, то сами знают, чего брату надобно.
- Не замерзнет. Он у нас на снегу спит, - ответил Евстигней, в сторону глядючи, и глаза его были полны печали, аккурат, что у всех раков разом взятых.
- Зачем?
- Что «зачем»?
- Зимой на снегу спать, - я переступала с ноги на ногу.
- Да у него спроси... придурь такая, - Ерема стер пот со лба брата. - Это не падучая... похоже, но не падучая. Его лекари смотрели... много лекарей смотрела... один отравить пытался.
- Ерема!
- Ай, Егор, она и без того знает столько, что или с нами, или на плаху.
- Я не хочу на плаху! - я потрогала шею. Вздумали тоже девку бедную плахою стращать. А ну как и вправду застращаюся?
- Никто не хочет, - Ерема поманил меня. - Иди. Присядь.
- Я...
- Не бойся, никто тебя не тронет. Кирей запретил... скажи, чем ты нашего азарина приворожила?
Я подошла. Выходит, Ерема из них старшой? Или Евстигней? Егор? Ох, этак и запутаться недолго.
- Присядь. Еська, дай даме подушку, а то пол жесткий... да не мою!
- Твоя идея, - отозвался Еська, подушку мне протягивая, - твоя и подушка!
Подушка была мяконькою, расшитою рыжими петушками. Простенький узор, да и повыцвел, местами нити истрепалися, но отчегой-то не сменит подушку царевич. И на меня глядит хмуро.
- Да спасибо, я так, - присела, как Архип Полуэктович учил.
И подумалось, что ныне у меня вид для визитов и бесед самый неполитесный. Одежа мятая, в пятнах и пропахла зельем тем, об котором я так и не поняла, вредное оно было иль не особо. Чоботы сгинули. Коса растрепалася.
Страх Божинин, а не девка...
- Мой брат, - Ерема кивнул на Еську, который подушку на кровать возвернул, а сам, юркий, что шошок в курятнике, за мое плечо сховался. - Уверен, что ты не причинишь нам вреда. Вольно. А вот невольно... твое незнание легко использовать, поэтому он считает, что нам стоит за тобой приглядывать. И... рассказать кое о чем...
А и сам-то бледен.
Взмок.
Отчего?
Я пригляделась... а ведь неспроста он брата держит, и волосы егоные, потемневшие от поту, перебирает. Вьются нити силы, протянулись от Еремы к Елисею...
- Что видишь? - Ерема на мое любопытствие не обозлился. И спрашивал спокойне, да только у меня в грудях вновь заколотилось.
- Вижу, что ты силой с ним делишься.
- Верно. На него теперь глянь.
Глянула.
И глядела... и долгехонько глядела... выглядывала. И выглядела. Сперва-то только человека и увидала, каковой на полу лежит, не то спит, не то и вовсе помер. Елисей и дышал-то через раз. А сердце едва-едва в грудях стучало.
После увидела я, что сердце это - будто бы в кольце синем, льдистом. А от кольца того к рукам и ногам нити идут, и натянуты они, тронь одну - зазвенит, мучение сим звоном порождая.
Не падучая.
Падучая - болезнь, Елисея же прокляли.
- Говорил, увидит... а ты...
- Погоди, - прервал Еську Ерема. - Так что видишь, Зослава?
Я протянула руку и нарисовала над грудью Елисеевой круг.
- Проклятье... сердце заперли.
- Хорошо сказано, - Ерема кивнул. - Заперли, только не проклятье... нарочно его никто не проклинал. Приглядись еще.
К чему?
Ах, спросить бы, да только не скажет, поелику не честно будет сие. И гляжу, щурюся, глаза выпячиваю с натуги. И мнится, скоро сама стану на рака похожею.
Вон, ужо рябить стало.
Иль не рябить?
Вспыхнуло тело Елисеево прозеленью, полыхнуло, потянулось, меняя очертания. И кольцо наружу вывернулось, а с ним и нити, что ослабли, да ненадолго. Вновь дрогнули, натянулись.
Не человек лежал.
Зверь.
- Оборотень? - тихо спросила я.
- На четвертушку, - так же тихо ответил Ерема.
Как же оно возможно такое?
Оборотни... оборотни всякими бывают. Одне родятся в двух ипостасях, и сие есть милость Божинина к детям своим. Да мало их, мыслю, не больше, нежель берендеев. Но есть и иные, Мораною меченые. Сами по воле своей человеческую долю со звериною смешавшие.
Случается, что живет человек.
И возжелает силы ли звериной, ловкости, удачи... главное, чтоб желания этого хватило семь клинков сковать с головами волчьими и шкуру добыть. Тогда идет он с этой шкурой в лес, стелет на пню, бьет ножами, а сам с переворотом через ножи этие скочет.
Будет удача - зверем на ту сторону опустится.
Да только... звериная суть хитра да сильна, бывает, что и человек не только тело волчье обретает, но и волю, и розум... а то и безумие.
Ежель добавить, что переворот Мораниным словом вершится, стоит ли ждать, что не переродится перевертень, не поддасться неутолимое жажде, не отзовется на голос, который одно велит: убивать.
Оттого и боятся люди перевертней.
Убивают.
Зачастую, баил дед, вовсе невинных убивают, но Елисей...