Тут, если и творилася волшба, то иного, не человеческого свойства.
И не человеческому розуму до сути ее добираться.
…как бы там ни было, просидели мы на тех болотах две седмицы, и с каждым днем делался Фрол Аксютович все мрачней.
А перед самым отъездом так он молвил, на нас не глядючи:
— Осторожней будьте…
— Будем, — огрызнулся Лойко, воротник шубы волчьей поднимая. Бледен он и худ сделался, а оттого нехорош. Поблекло золото волос, и сам за те две седмицы постарел, будто тянул кто из него силы.
— Ментальные слепки, урядников сын, не просто так снимали. Находились те, кто говорил, что лишнее это. Нечего чародеев к делам царевым подпускать, — говорил сие Фрол Аксютович, на болота глядючи. И голос его был ровен да тих. — Что уж больно случай удобный…
Смолк.
И тут-то я уразумела, про какой случай он речь ведет.
Про родню Лойкову, про сестер Ильюшкиных…
— Что ж не воспользовались? — Лойко осклабился дурною шальной улыбочкой.
— Не дури, — Фрол Аксютович оплеухами не раздаривался, но лишь глянул так, что улыбочка сама собою сошла. — И подумай, многим ли по нраву, что чародеи в Росском царстве наособицу стоят? Свой закон у Акадэмии. Своя правда. И суд свой. И правила… будто царство в царстве.
Сам усмехнулся да печально так.
— Издревле мы царям присягали. И служили им… а как не будет царя?
Спросил и замолчал.
Мол, для того головы Божининой милостью и дадены.
Думала я, чего уж тут. Аж едва на мысли вся не изошла, пока телегою от заставы до дороги тряслася. А чего еще делать?
Сверху — снежит.
По земле — вьюжит. Лошаденка, какую староста дал — а выбрал, ирод, что похужей, оно и понятно, царские гарантии гарантиями, но хозяйство на них не выстроишь — бредет, нога за ногу цепляет. Чай не рысак, чтоб лететь по бездорожью. Слева Лойко сопит, того и лопнет, не то от злости, которое выхода нету, не то от обиды, не то от мыслей, каковые егоной голове тоже непривычные. Справа Ильюшка пальчиком оглоблю ковыряет, задуменный-задуменный, вперился взглядом в широкую Фрола Аксютовича спину и мозолит, мозолит… как до дыр не измозолил — сама не знаю.
Фрол Аксютович, если и чуял чего, то ни словечком не обмолвился.
Знай, песенку насвистывает, лошаденку погоняет…
Одного разочку только, когда за Серпухами завыла грозно волчья стая, очнулся будто бы. Голову поднял, повел носом, принюхиваясь — а пахло дымком, мехами лежалыми да табаком-самосадом — и кулаком погрозил будто бы. Волки сразу и смолкли.
Нет, ехали мы неспешно.
Цельную седмицу добирались. Хватило, чтоб и в моей голове, которая, стало быть, не только косу носить сотворена, всякого забродило.
Верно сказал.
Чародеи царю клянутся кровью своею и жизнью. А бояре, стало быть, не указ им. Многим ли сие не по нраву? Ох, мыслю, каждому второму, ежель не каждому первому. Магик — это сила, да такая, супротив которой войско не соберешь… что некроманту войско? Дунет, плюнет, скажет слово заветное, и разлетится по войску черная лихоманка. Аль люди живые неживыми станут.
Аль еще чего…
Стихийники и того паче, про боевиков и вспоминать нечего… нет, пока стоит за троном царским Акадэмия, то и бунта бунтовать бояре не посмеют. Да и как забузишь? Чародейскую силу ни стеною крепостной, ни рвом не остановишь. Закроется ров. Осыплется стена. А то и хуже, разверзнется земля тысячью ртов да и проглотит усадьбу боярскую вместе со всеми людями. Оттого и сидят бояре тихо, плетут заговоры паучьи, а в открытую, ежель и держат войско, то малое…
Тяжко.
Мысли скрипели, что колеса тележные. И не только у меня.
Первою ж ночью заговорили. А ночевали мы в Горбуньках, деревушке махонькой, чтоб не сказать, вовсе глухой, одичалой. Десяток дворов протянулись вдоль кривого речного бережка. И дома-то бедные, один другого ниже. Иные и вовсе без окон, с крышами, дранкою крытыми. Стены зеленым мхом поросшие, глиняными заплатами латанные. Да и сами домишки — как двоим развернуться.
Фролу Аксютовичу, само собой, в старостиное, приличное избе местечко отыскалось. А нас, как студиозусов, стало быть в сараину определили. Сараина эта из досок лядащих строена была, зыркаста, что зубы старческие, и ветрами всеми продуваема. Сено в ней и то корочкой ледяною покрылось. Ну да грех жалиться, живы — и уже радость. Ежель закопаться поглубже да в одеяла закрутиться, оно и ладно будет.
А лошаденку жаль, как бы не сколела до утра, мнится мне, что иной нам туточки не добыть.