Сергей Розанов
Внук Бояна
Повесть
Приволжское книжное издательство
Саратов
1976
Юность витязя
Из рода Бояновых
Над степью звенит и звенит жавороночья песня. Небо в весенней голубизне, не видно ни одного облачка. Ковыльная равнина блестит на ветру сизоватыми переливами. Из долин льется пряный запах медоносных трав, смешанный с дыханием полынь-травы.
Голубые дали колышутся и плывут в блестящих волнах теплого, влажного воздуха. Иногда над ними вынырнут сказочные видения — многоярусные терема и сады, словно сотканные из цветного дыма. Покачаются заманчиво, и блестящие волны снова захлестнут их... Будто ничего и не было.
Степным наезженным шляхом идут гусляры. Тонут босые ноги в горячей пыли. Иногда звякнут струны гуслей за спиной деда Ромаша, когда он сослепу оступится в ямку. Тогда он протягивает руку вперед и нащупывает мешочек и спину мальчика-поводыря в жесткой холщовой рубахе.
— Внемли небу, внучек, высоким голосом подсказывает он, останавливаясь, слушая тишину и звучные жавороночьи трели. — Сколь дивные радости дарит маленькая пташка земле.- Голос твой так же нежен, чист и звонок. Будь подобен ей зовущей усладостью. Когда поешь, помни: человеку нужна утеха так же, как хлеб, как вода.
— Я всегда буду помогать людям жить в радости, — взволнованно отзывается мальчик. — Всегда буду петь про бои с половцами.
— Верю, внучек, круглым сиротой они тебя оставили. Вместе будем эти песни складывать. Тебя бог послал на счастье мне...
«Бог послал!...» Жил Юрко в вотчине отца — тысяцкого Боянова, что раскинулась вдоль речки Трубеж. Терем стоял высоко над рекой. Старая мамка души не чаяла в мальце. Дядька учил его с трех лет на коне скакать. Учил стрелять из лука, плавать, следы звериные познавать...
Однажды Юрко проснулся от страшных криков.
— Половцы!.. Поганые напали!
Зловещий багровый свет бился в раскрытых слюдяных окнах.
Мамка наскоро одела его, и они выбежали из сеней. Надворные постройки уже горели, вода в Трубеже отливала огненным блеском. А у ворот острожка звенели удары булата.
Мамка с мальчиком побежали к саду, что чернел под горой у самого берега. Там можно спастись на рыбачьих лодках. Из тьмы вынырнул половецкий батур, метнул стрелу в мамку.
— Беги к рыбакам... спасайся!— донесся ее стонущий хриплый шепот. И он кинулся под кручу в кусты терновника. Ободрал лицо, забиваясь все глубже, за вишенник, за яблони. Где-то здесь рыбацкие землянки, не сразу во тьме найдешь.
— Кто это? Мальчик? Юрко?!. Скажи, что на горе деется? Все туда ушли? Там булат звенит?..
Юрко увидел освещенного багровым небом седого старца. Глазницы его чернели пустотой. Мальчик узнал гусляра: он не раз певал в боярских хоромах. Испуганный, припал к его груди и зарыдал. Потом забылся на руках у старика. Так и просидели они до зари. А утром смотрят: над рекой только дымы струятся, и никого живых нет...
В полдень тихо в степи, лишь свистят суслики да байбаки. Путь гусляров лежит в Киев — стольный град. Все тело ноет от усталости. Оно привыкло к мягкой одежде, а тут жесткая рубаха и порты царапают спину и коленки, их будто жжет огнем. Упасть бы в траву и лежать до тех пор, пока отдохнут изломанные долгой ходьбой косточки.
Солнце калит, словно все небо в белом пожаре. Не хочется ни говорить, ни думать, губы запеклись, потрескались. Но старый Ромаш не любит молчать, если не говорит, то поет — так легче идти,— поет воскресные стихиры или богатырские песни калик перехожих. И Юрко тихо подпевает, дивясь словам. Сколько же знает старик — песням нет конца, и то грустные они, то с забавным напевом. Передохнет и скажет:
— Юрко, затверди словеса. И наперед помни: за ученого сто неучей дают, да и то не берут. Умного трудней найти, чем храброго.
— А я не все твои слова понимаю, — признался Юрко.
— Подрастешь — насбираешь мудрые слова в народе,— ответил дед Ромаш. — Наше время грозное, больших забот требует, великой мысли ищет... Простыми словами не скажешь... Все великое жаждет умного, яркого, звонкого слова. Твой дед Боян удивительно песни складывал — всех поражал песенным словом! Слова его были в блеске и душевности... Христиан он называл В новые люди. Слово «новые» — великое слово!
К вечеру гусляры располагались где-нибудь в стороне от путей - в балочке, у родника, смывали с обветренных лиц пот и пыль. Юрко с изумлением оглядывался; вчера ночевали в лесу, а ныне кругом ни деревца... Почему так? В лесу птицы пели — каждая на свой лад. А тут родничок журчит. Как шепчет... О чем? И откуда все это? Слушаешь, и самому петь хочется... Он подкладывал в голова армячок, ложился и напевал услышанное днем. Старый Ромаш с блаженной улыбкой приговаривал:
— Звонок твой голосок, звонче княжеского кубка. И памятная песнь: моя и уже не моя, напев добротнее и приятней. Твоя искусность украшать песню послана на радость людям Перуном или княжеским богом Иисусом. Кто их разберет — какой лучше! За тебя я готов верить в них обоих. Но душа тянется к Иисусу: он идет против зла, и у него много хороших слов, а слово — великий божий дар человеку. В слове — жизнь. На нем же и весь мир держится.
В памяти мальчика слова укладывались, как блестящая цепы потяни за одно слово — и зазвенит песня...
— Хорони слышанное в себе. В слове — красота человека. Все знания складываются из слов. А каждое слово — на свой цвет, по-своему звенит — радует, печалит или наводит глубокие думы. Слово возводит князей, оно разит и шеломит врага. За такое слово не жаль умереть. И я за смелое слово очи потерял...
Рассказывал дед Ромаш, как попал в плен к половцам, как мучили его... И остались на теле белые рубцы от ран, пустые впадины глаз да сердце, накаленное ненавистью к жестокому врагу. Вспоминал, как потом приютили его рыбаки в вотчине Бояновых. У Юрко вставали в памяти вечера на берегу Трубежа. Горит костер. Люди вокруг. У огня сидит дед Ромаш и поёт. То о реках медвяных, то о садах с виноградами. Но особенно по нраву мальчонке пришлись песни, зовущие в бой со степными разбойниками-половцами.
И теперь вот шли вместе старый да малый. Дорогой кафтанишко Юрко потрепался, заменили его холщовые жалкие рубища. Скинул он и остатки сапожков расшитых, босиком пошел. С каждым днем прошлое забывалось... Кругом все — неведомое. Рано утром — небо в красном огне, будто земля горит... Ночами — луна то пропадет, то проглянет светлой ниточкой. А потом раздуется, сияет, как раскаленная... И обо всем этом петь мальчику хочется!
Много-много повидал Юрко на Руси. Не обходили они ни одну деревушку, даже самую глухую, что таится вдали от дорог. Подойдут — крест стоит у околицы, берестяной короб у креста. Вставали на колени, отдавали земной поклон. Дед Ромаш доставал из сумы сухарей и клал в короб — божья дань!..
Как и шли путем-дорогой старокиевской,
Ко святым местам, ко святым крестам златоверхим,
Шли босые калики перехожие,
Божью городу поклонитися...
Юрко подхватывал песнь, а сам все кругом оглядывал да примечал. Помнилась сладкая жизнь в отеческом дому, потому теперь и лезло в глаза: как бедно народ живет! Коровенки бродят маленькие, тощие. На тыну порты рваные сушатся, все залатанные. Ребятишки бегают голые, неумытые, грызут сухари замусоленные да сухой творог или рыбу вяленую обсасывают. Все половцы сожгли!
Но душа у людей добрая. Кто подойдет к гуслярам — горбуху хлебушка подаст, низко поклонится. Из землянки выйдет стар-человек, вымолвит:
— Зайдите, страннички божьи, не побрезгуйте, отведайте, что бог послал.
Спускались по ступенькам в землянку, в нос шибал кислый, дымный дух. В ямине мрачно, стены черные, закопчённые, в крыше открыт дымный ход, и в нем далеко-далеко, как в колодце, голубое небо зрачком светит. Пусто в ямине, только на полу, на лубковой плетенке, в деревянном блюде квасок с накрошенной редькой и луком. Ложки самодельные разложены, куски хлеба наломаны, в горшке глиняном вареная пшеница, политая конопляным маслом.
Полюбил Юрко такую еду. Гости жуют не спеша, насыщаются. А хозяин, седой, волосатый, уже слово выведывает: все им ново, ничего-то они тут в глуши не слыхивали!