Ярослав даже вскочил со скамьи — так бы и умчался на коне в далекий Киев! Прямо — в ночь! Но что это изменит? Надо ждать, пока Всеслава не возмужает, войдет в полнолетие. Она станет его невестой! И уж тогда в обиду себя не даст, что захочет, то и сделает. Она такая! Она рождена повелевать. А славу он завоюет!
Закат уже потух, небо было все в золотом пламени: завтра ветер буйный рванется из степи. Может быть, донесется кизячий дымок половецких костров. Сидят бритые вороги у огней, грызут недоваренную конину...
Скамья стоит над самым обрывом, у мельника в саду. Внизу Дон, потемневший ввечеру. Там друг Юрко с мельниками ловит желтую стерлядь на вечернее варево. А Яришка еще в полдень ушла за лечебными травами и не знает, что они приехали на взмыленных конях, соскучились по ней.
Шорох раздался за омшаником, крадучись, высунулась длинная вечерняя тень.
— Кто там? — спросил Ярослав, невольно хватаясь за меч.
— Прости, княже, я — холоп твой, Кузяшка.
— Ладно, что не лихой человек крался, а то голову снес бы. Но и то знай: ты — не холоп теперь. У нас все — смерды: так говорят Юрко и Епифан. А мое дело воинское.
— И я — воин, княже. Сам же приказал.
— Ты клялся все выполнять. Вот и поспешай и с мечом, и с плугом.
— У боярина я был ремесленником. Узорочья ковал.
— Будешь и то делать, придет пора. Пока вижу: из тебя добротный лазутчик стал. За одно не хвалю— за самочинность! Сказывают, ты ходил к половцам с одним засапожным ножом? То верно?
— Каюсь. На утренней зорьке. Спят они, как сурки. Кумысу нахлещутся — утром башку не подымут.
— Шальной ты! Без спросу!
— Так никто бы не дозволил, княже. А меня тоска заела. Ковать искусное! Шел к ним как околдованный... И добыл-таки у них ручное всякое способие к златоковству. У киевских умельцев оно крадено ими.
— А если б тебя схватили?
— A-а, мне теперь не до жизни. С отчаяния ходил я...
— Что случилось? — Ярослав нахмурился.
— А та девка, от которой страдаю, любит...
— Плохо твое дело, Кузян. Но ты уверен, что и ему она по душе?
— Спроси себя, княже.
— Так-то я? — От удивления Ярослав даже поднялся со скамьи: — Ты неверно думаешь! На сердце у меня не был.
— Я это знаю, княже. Не гневайся.
—Ты мало знаешь и по-холопьи судишь. Обрети покой: у меня есть лада в Киеве. На кого же я её променяю? Скажи! — Ярослав уставился в глаза Кузяна, густые брови нависали все грознее: с кем посмел сравнить этот смерд его любимую?!
— На Яришку! — почти выкрикнул Кузян и даже вперед шагнул в забывчивости. — Мне все ведомо. И я вижу, как горят ее глаза, когда встречает тебя. Она, как на молении, становится блажной...
— Прикуси язык!— прикрикнул Ярослав. — Чужие думы никому не ведомы. Особливо хорошие. — К удивлению Кузяшки, князь продолжал спокойнее: — И разве плохо, когда человек человеку дает радость? Это по-божески...
— Тебе радость! А каково мне?
— А ты не страшись. Плохого твоей ладе не будет. Я говорю.
— Бояре говорят одно, а делают другое.
— Не забывайся! — крикнул Ярослав, сжимая кулаки.— Я — князь. А князь — поставленник бога: карать злобствующих и миловать добрых людей, а не кривить душой... И я говорю: за Яришку не тревожься. Она — как сестра мне. Веришь?
— Хотел бы... Только кто я? Простой смерд!
— А ты не умаляй себя. Ты — и воин, и искусный в делах. Даже простой кузнец подобен кудеснику, а ты — златоковец! Ну... а за самовольство — не помилую. Наказанье тебе: ставься на землю, паши и сей, успевай и с узорочьем.
— Да я облюбовал польцо. Выжег пеньки, а чем пахать? Может, собрать ватажку да махнуть к половецким табунам?
— Того пока не надо делать. Горяч ты! Зверя дразнить — себя казнить. Его бить надо.
— То правильное дело, — согласился Кузян. — Княжить бы тебе вечно! А я шел к тебе — оторопь брала... Князь ведь!.. Но не сробел!
— Вот за храбрость твою и ставлю тебя сотником в войске. Встань и иди. Набирай молодых оратаев, да рубите новую улицу вдоль реки. Собирай стрелков-охотников. Дорогие бобровые и другие шкурки нужны: за них нам сюда любое вооружение привезут. Но и то помни: хлеб — всему голова; хлеб сей да коси, а меч с собой носи.
Рыбаки привезли с Дона желтобрюхих стерлядей и здоровенных осетров. Во дворе мельника вспыхнул костер, над ним повис черный закопченный котел. Скоро запах наваристой ухи потек по двору. Здесь же на мураве расстелили скатерти, мельничиха достала из погреба крепкой медовухи. Поставила князю и Юрко отдельные чары и деревянные миски. На длинном резанном из липового дерева блюде лежала отварная стерлядь, от нее шел душистый парок. Все хлебали янтарную уху, потом принялись за остывшую, присоленную рыбу. Запивали медовухой и квасом.
Только допивая последнюю чару, Юрко начал вспоминать:
— Выплыли мы на бударке к стрежню. Вода бьет к луговому берегу, так и подтянуло нашу посуду к пескам. И вдруг из кустов выходит лихой черный бородач и зычно так кричит: «Скоро ли гости мельничные соберутся восвояси?» Я спросил, зачем ему надо знать. Лихой человек рассмеялся: «Как бы не столкнулись медведь со львенком, обдерет гриву, да и махор на хвосте». Тогда и я ответил со смехом: «Смотри, как бы львенок не спустил с медведя шкуру!» И лихой бородач скрылся.
Юрко говорил, и все слушали его. Никто не заметил, как во двор вошла Яришка, разложила пучки трав на крыше амбарной клети и убежала на реку. Она плыла по реке, когда в небе засияла первая звезда. Закрыв глаза, Яришка прошептала вечернее заклятие от злых ночных духов — хорошо, что дневное унесла с нее чистая вода.
...Она поднималась тропинкой по крутому бережку. Над самым обрывом сидели на траве Ярослав и Юрко, обрадовались ей.
— Ты, как богиня моря, выходишь из водной пены, — громко сказал Юрко, и голос его был веселым, наполненным счастьем.
— А мне нерадостно,— тихо заговорила Яришка. — Вот при дедах женщина была вольной птицей, как и муж ее. Девица сама открывала ладушке сердце свое... Он и умыкал ее. А теперь отец с матерью приказывают выйти замуж —кого выищут себе по душе. Не пойдешь сама, не скажешь милому, не откроешься.
— А ты попробуй, открой сердце, — улыбаясь, подсказал Ярослав.
— Не обо мне речь... Молодцы гибнут в боях с врагами, а подруги маются.
— Тебе бояться нечего, у тебя полно женихов. — Юрко сказал весело, с хорошей улыбкой и полушутливо добавил: — Я — первый, готов стать твоим ладой.
— Спасибо, молодец, — так же шутя ответила Яришка. — За твою откровенность и я откроюсь. — И заговорила строже, с горечью: — Дед мой жестокий, все делает по-своему, не как у других волхвов. Он повелевает мне стать суженой богов. Я дала им тяжкую клятву — божья невеста!.. Только смерть разлучит...— Она отвернулась, кусая губы, ей было жаль себя: не сладкая жизнь у жрицы. Дед Маркун даже требует полного отречения от жизни людской... Вечные моления, жизнь без людей. Только ночные встречи у жертвеннников и красят бытие. — Будь я воин, я побраталась бы с тобой. Светлый Перун благословляет такое собратство. И это было бы моим счастьем, — уже тихотихо проговорила она.
— И моим, — сказал Юрко и выхватил нож. Он не прочь назвать ее своей ладой, но давно знал, что она любит Ярослава и что должна отрешиться от мирской жизни. И он решил отсечь себе все пути к ее сердцу. Надрезал руку. Потом надколол у Яришки палец. И они поменялись кровью. Так они стали назваными братом и сестрой.
— А со мной? — спросил Ярослав.
— На то нет воли богов. Хотя... мы уже обменялись словом собратства, — строго ответила Яришка. А взгляд ее так и тянулся к Ярославу, она мучилась от мыслей о нем. Если князь может стать ее суженым, значит, Стрибог прав, назвав ее своей дочерью. Если же князь выберет другую, значит, новая вера правильна... Да, если найдется что-то иное, значит, жизнь ее неподвластна, богам, значит, и дед неправ, и жизнь ложна, и тогда не знаешь, каким же богам верить... Все ложно!