— Ехать в город? Разве я хуже кобылицы — жить хоть бы и в золотой конюшне?
— Но степь и тут и там одинакова! Земля та же.
— Земля? Кто сердцем прирастает к земле — тот ее раб! А мы вольные, как птицы. Встал и пошел — и все при тебе... Иди со всем домом, на все четыре стороны.
— Зачем бродить? Лучше у дома сеять хлеб.
— Нужда придет — дело не уйдет. Зелла улыбнулась своей шутке.
— Но в теплом доме и нужды меньше. И не так, как в кибитке, мерзнешь зимой.
— Мерзнем? А ты спроси у голубки: зябнут ли у нее ноги?
Быстро-быстро говорили они. Юрко покачал головой:
— Нет! Это не славная жизнь!
— Но ты забыл, что я дочь великого хана!
— А у нас ты будешь дочерью солнца. Я сам сложу о тебе светлые песни. Их станут петь все... Полюби меня, — тихо сказал Юрко.
— За что? — Зелла с озорной улыбкой взглянула на него.
— За то, что я люблю тебя, — ответил Юрко, и сердце его замерло: она было потянулась к нему... Вот уже близко ее черно-каштановые глаза, а в них бьется светлое счастье... И вдруг Зелла расхохоталась, блеснула большущими глазами и, стегнув коня, гикнула и помчалась.
Мимо Юрко с хохотом и веселыми криками проскакали половецкие девы, и все разглядывали его и что-то кричали друг дружке. Юрко видел их лица, намазанные салом и мелом от загара. Подъехал чубатый половец, отставший от русича: хан разрешил Юрко ездить в степь только в сопровождении кого- либо из батуров.
— Ай, урусит!— окликнул половец Юрко. Взмахнув плетью вслед ускакавшим девам, широко улыбаясь, спросил: — Такие козы пасутся в ваших степях?
Ничего не ответив, Юрко направил коня в обратный путь. За ним, лениво помахивая камчой, двинулся батур.
Юрко ехал задумавшись. Он видел снова большие глаза Зеллы и слышал вопрос, в котором прозвучала радость признания. Было ему и сладко и тоскливо. Что сулит завтрашний день? И Юрко запел:
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей-приголубь меня, молодца,
На чужой, на дальней сторонушке!
Как чужая сторона без ветра сушит,
Злая неволя меня, молодца, крушит,
Сокрушила меня печаль-тоска:
Моя лада что в небе звезда,
Не достать ее, не докликаться.
Я умчал бы ее в края вольные,
В края вольные, придонские.
Да у молодца крылья связаны,
Крылья связаны, ноги скованы.
У крайних кибиток становища громкий собачий лай и запах дыма оборвали песню.
Грязные, рваные кибитки, крытые кожами и кошмой, настороженные взгляды половцев... Кругом враги! Стрелы их не знают промаха, сердце — пощады... Юрко вспомнил о своих ночных думах, о том, что Сатлар отправил гонца к хану Емяку. Какую-то весть он привезет?
Не знал Юрко, что прозрачные донские воды уже который день несли распухшие тела гонцов к Сурожскому морю...* (*Сурожское море — Азовское море)
Сильнее гнева
В день белой мыши* (*День белой мыши – праздник. Все праздники у половцев назывались именами животных), перед закатом солнца, в кибитку Юрко вошел Асап. Он был под хмельком, весело шутил, хвастался обновой — пестрым халатом, подаренным ханом за удачный совет о белом коне. Великий хан велел русичу смотреть, как живут простые половцы.
— Смотри все и решай, что лучше: петь или не петь о наших батурах, — сказал Асап. — Помни: твоя жизнь в песне. Едем!
Вот они — кибитки простых воинов, как шалаши на колесах. Все покрыты конскими шкурами, а не кошмой. У каждой над входом висит конский череп — надежнейшая охрана от злых духов. На крышах кибиток сушится творог и овечий сыр, лепешки из проса; на протянутом арканчике развешаны тонкие ломти мяса: за три солнечных дня они станут как кость. Юрко посочувствовал: плохо так жить, и холодно и голодно будет зимой простому люду. А ведь не хотят строить хаты и сеять хлеб. Привыкли брать готовое.
Налетел ветер, закружил между кучами сохнущих кизов пыльные воронки, и в них заметалась красная просяная шелуха. Вихрь пробежал к белой юрте половца-баскаргана* (*баскарган — купец (полов.)) и затрепетали белые тряпицы, развешанные для приманки покупателей.
Ребятишки снуют между кибитками — головы бритые, на затылке торчат связанные в кисть черные вихры. Как и русские мальчишки, они играют в бабки и альчики, прячутся друг от друга за большими колесами повозок, бьются на палках, как на саблях. А у половчат постарше висят на поясах кривые ножи.
Да и у женщин ножи! Вот женки сидят в узких халатах под арбами между колес, в холодке, нашивают заплатки. У тех, кто помоложе, поблескивают височные украшения, серьги, браслеты. Красуются высокие, расшитые шапки. Старушки — скромны, ничем не украшены, на голове — плоские темные шапочки.
А вот у молодки набеленное лицо: вдовушка, наверное! Она смотрит на всадников завистливым и лукавым взглядом: богатые батуры — кони в узорчатой сбруе, один — большой князь, весь блестит оружием. А другой — красивый, говорят, ханский певец. Завидные батуры!.. И она заманчиво заулыбалась Юрко, показывая начерненные зубы.
Когда половец и русич подъезжали к кузницам, откуда-то сбоку неожиданно выскочил всадник. Он высоко держал раскаленный клинок. «Это надо запомнить, — подумал Юрко. — Ловко половецкие ковали закаляют холодным воздухом однолезвийные сабли и мечи! Можно дома испробовать».
На тропинке встретился пьяный половец. Асап ударом плети свалил его с ног.
— Эта тварь, похоже, пропила свое оружие. Будет ему сто палок по пяткам... Едем к швецам. — Князь было направил коня в сторону, но Юрко сказал:
— Я хочу видеть работу оружейников.
— Нет, Юрге, кузнецы-оружейники считают, что чужие глаза тупят мечи. Идем по вежам, от швецов к меховщикам.
— Я хочу быть здесь! — настойчиво повторил Юрко и свернул коня по тропинке к кузнецам. Асап выругался, поехал следом, хмурясь: «Это ему даром не пройдет!»
При виде подъехавшего князя черные от копоти кузнецы пали на землю, замерли.
— Покажите гостю, что можно,— приказал князь.
Кузнецы повскакали с земли. Работали они быстро и умело. Брали полоску раскаленного железа и отковывали острый край, изгибая клинок. Старики оттачивали и шлифовали закаленное оружие. Юрко взял готовую саблю. Клинок, резко изгибаясь, всполыхнул белым пламенем от взмаха.
Юрко сразу разглядел, какого редкостного качества выковывали оружейники сабли и здоровенные мечи. Он вырвал волос из конского хвоста, подкинул и взмахнул саблей. Волос упал на землю, рассеченный надвое.
На полугорье Асап остановился у большой белокошмяной с узорчатой отделкой кибитки. Такую еле увезут два десятка волов или десять одногорбых верблюдов. Лукаво и задумчиво поглядывая на Юрко, он соскочил с коня.
— Не хотел бы я чернить думы твои. Но вдруг это поможет тебе вернее мыслить! Ведь и баранье мясо приедается. Идем, ты увидишь, как надо жить в дружбе с нами. Мы не скупимся. За хорошее железо платим табунами коней.
Он откинул полог, шагнул в кибитку, дал дорогу и встал в сторонке, скрестив руки на груди. Юрко прошел мимо кожаных мешков, набитых добром В полумраке, после солнца, не сразу огляделся. У рисунчатого занавеса на полстине, шитой из бобровых шкур, потягивался сладко чернобородый мужчина Услышав шорох, он поднялся, и Юрко отпрянул: перед ним си дел Кащеря, хмурый, с заплывшими от похмелья глазами. Это го продажного человека Юрко видеть не хотел.
— Зачем ты здесь? — спросил он строго и сердито.
— А ты не серчай, — спокойно ответил Чурын. — Со ста рым все кончено, я — купец, где хочу, там и хожу. Еще и к византийцам съезжу.
— Ты у врагов свой человек?.. Может, им продаешь железо? А князю нашему обещал служить!
— Где выгодней продавать товары, там и купцы. — Кащеря оправился от первого смущения и отвечал чуть насмешливо: — Охотнику приятней убить бобра, нежели лису. И продать не нищеброду... Не так ли? — И он погладил рукой пушистую пол- стину. — Садись рядком — поговорим ладком.
— Будем говорить там, на нашей земле. — Юрко повернулся к Асапу — Зачем привел меня сюда?
— Но это верный друг великого хана! Он все может! — Асап развел руками. — Хан дает ему почетную охрану из лучших батуров. Под страхом смерти никто не смеет тронуть его караван и обоз. И я не пойму: как можешь ты, умный и хитрый, не быть таким же покладистым? Ведь это ваш народ говорит: ласковый жеребенок двух маток сосет.