И вот тут-то свершилось непредугаданное. Стрелы не причиняли вреда русским дружинникам. Они отскакивали от стены высоких багряных щитов. Зато из-за щитов вылетали тяжелые стрелы и сулицы. Стрелы и копьеца неслись беспрерывно. Русичи медленно двигались вперед, скрытые щитами.
Кипчаки с гортанными криками и визгом бросались на эту багряную стену, но рассыпались от удара, как комья земли. А потом вдруг повернули и поскакали назад, к долине, желая завлечь дружину в западню. Но русичи не стали преследовать их, а продолжали надвигаться рядами, плечо к плечу. Вот они окружили копейщиков. С грохотом сшиблись полки, начали сечу, и тогда главные половецкие войска лавиной ринулись на русичей.
— А-а-а-а... — неслось над степью в громовом звоне булата.
Юрко рубил с яростью. Половцы в длинных с подвернутыми ролами халатах падали кругом него. Врукопашную, с длинными саблями они плохие вояки. Но их множество! Дикие лютые лица, оливковые — впрожелть, мельтешат перед глазами. Юрко искал Асапа: сперва сразиться с ним, потом пробиться к хану!..
Ханский стяг виднелся на пригорке — над шатром, но хана окружали отборные войска, воины с тяжелыми длинными копьями выставили их кругом, как черные жала. Юрко продвигался к ним и сек мечом слева и справа, не успевая разглядеть падающего врага, не замечая своих ран... И вдруг он увидел Асапа в черной вороненой броне и сияющем шлеме. Бился он в стороне, длинная кривая сабля мелькала над головой, как молния. И там, где рубил, не оставалось русичей... Скорее пробиться к нему, сразиться насмерть! Но путь Юрко загородил храпящим конем половецкий батур в огромном шлеме. Он замахнулся тяжелой шелепугой... Юрко рванул своего коня в сторону и взмахнул мечом. Рука половца отвалилась прочь, пала шелепуга, кровь хлынула на серый чапан. На мгновение мелькнуло свирепое лицо врага, искаженное болью. Юрко снова вскинул меч, и половец сполз вниз.
Битва разгоралась. Звон булата тонул в боевых кличах. Гудели удары палиц о щиты, трещали переломанные копья, хрупали стрелы под ногами, злобно визжали и ржали кони. Повсюду блестели на солнце вскинутые мечи, секиры, палицы... На много верст несся грохот боя.
Бились целый день. Солнце калило горячим пылом. Мучила жажда, губы запеклись коркой, руки в липкой крови устали смертно, плечи ныли больней, чем от молотьбы цепами... Отяжелели мечи и топоры боевые, даже руку со щитом трудно вскинуть... А кольчуги и шлемы все пуще накаляются под знойным солнцем, рубахи мокры от пота...
Под ногами стонут раненые, одни хватают врага за ноги и валят, другие бьют засапожными ножами... Сколько же еще биться, хватит ли сил?
Но вот конница Епифана Донка, выскочив из-за лесочка, неожиданно врезалась во вражьи толпы, и половцы начали отходить в открытую степь.,. Пришла победа! Юрко от радости не чувствовал, как ныли уставшие руки, не замечал, что кровь из рассеченного бедра стекает в сапог. Он пробивался вперед и вперед. Скорее к Асапу... Но тут половецкие войска разомкнулись, кинулись в стороны, и Асап оказался отрезанным от Юрко ворвавшейся в прогал густой лавиной русичей.
И в этот миг далеко за спиной Юрко раздался дикий вой и крик. Там, в тылу, на русичей внезапным наскоком ринулись из долины спрятанные в засаде конники...
Расчет Беглюка был правилен. И все-таки хан не все предугадал: когда половцы прорвались в тыл русичей, перед батурами сплошной стеной встали никогда не виданные крытые повозки- щиты. За ними не было видно ни коней, ни воинов. Но они сами двигались и это было непонятно и страшно: вражеские духи ведут их! Оттуда навстречу половцам засвистели стрелы.
— Это арбы смерти! Их сделали лесные духи — лешие! — пронеслось по ватагам половцев. Никто еще не видывал таких воинских чудес. Только седые батуры помнили, осмоленные ладьи князя Киевского Изяслава Мстиславовича, за бортом которых не видно было гребцов, а сверху на дощатой палубе стояли ратники в непробиваемой броне и из луков расстреливали плывущих. И теперь много половецких воинов полегло около повозок-щитов.
А тем временем полк русичей прошел в обход долины и ударил по половецким обозам. Битва перекинулась в половецкий тыл — самое уязвимое место. Здесь было много стариков и юношей, не обстрелянных в боях, много женщин. Под их перепуганный визг половецкие повозки, скрипя и посвистывая колесами, ринулись в разные стороны по степи, и русские конники ворвались в гущу вражеских войск. Пали половецкие стяги. Бежали половцы! И оставалась позади земля, красная от крови...
Когда Беглюк увидел, что русичи перехитрили, что половецкие воины не выдержали натиска, смешались и спешно отходят, он приказал трубить отступление к становищу. Яростная злоба била его до дрожи.
— Спасайтесь! — слышались возгласы среди отступающих.— Бог Кам прогневался. Уруситов нельзя победить!..
Темнело. По степи носились кони без седоков. Останавливаясь, они прислушивались, ржали, тщетно вызывая своих хозяев, и мчались дальше... К полю боя слетались вороны, по оврагам крались волки.
На горе у становища, под прикрытием арб и походных кибиток, половцы выстраивали остатки разбитых полков. Кое-где завязывались новые схватки. И только ночь да смертельная усталость приостановили побоище.
В своем шатре Беглюк остался один. Победа русичей ошеломила его. Он чувствовал: произошла какая-то непоправимая перемена. Но в чем? Ошибся он, или ошибаются батуры? В их словах уже нет уверенности. А он теперь тоже не может заставить их верить. Один Асап и его батуры Смерти как всегда неколебимы. Они живут какой-то тайной... Не грозит ли это чем? Мелькнула тревожная, неясная мысль, но Беглюк отбросил ее: молодежь всегда таится от старших... Старость туманит мысли. Не измена ли дочери сломила прежнюю незыблемую волю?.. А вдруг прав русич: привычка к беспечной жизни губит батуров? Может, в самом деле уйти без боя к Лукоморью и там в безопасности сзывать ханов, готовить большой поход на Русь...
Но тут же Беглюк отбросил эту мысль: бежать — значит потерять власть. Молодые ханы так и рвутся владычествовать. Чуть споткнешься, и они, как волки, схватят за шею... А что если батуры Смерти уже готовы перехватить глотку? Не это ли объединяет и ведет их? Асап уже начал говорить, как настоящий хан!
Беглюк приказал заготовить на берегу кожаные мешки с сухим сеном, связать их по десятку ремнями и быстро начать переправу женщин с детьми за реку. А всем молодым женщинам и девам, всем отрокам вооружиться для боя.
Сделав еще несколько приказаний, он улегся было на тахте, как вдруг подскочил, вспомнив о Зелле. Теперь, после поражения, предательство дочери казалось чудовищным. И он крикнул слугам:
— Эй, позвать Зеллу! Живо!
Разговор с ней не окончен. Но как говорить, когда битва проиграна и легла бесчестием на его седую голову?..
А Зелла сидела в летнем шатре, уставившись в одну точку. Тяжкое раздумье сковало всю, не хотелось шевельнуться. Время страшное: русичи уже выиграли бой! Кто завтра останется жив?
— Уцелеет ли она? Может быть, все видишь в последний раз?
Зелла отпустила своих девушек-служанок: пусть идут в свои кибитки, к родным, Спасаются кто как хочет...
Но что делать самой? Не последние ли это часы? Схватит какой-нибудь русич, увезет в леса. Сделает рабыней... Говорят, у русичей и Юрко идет? Если бы! Он спасет ее! Лишь бы встретить. А не пойти ли самой нынче же в русский стан?
Думы ее оборвал посланец хана. Быстро оделась. Шла она к отцу и думала: если он не поможет, она уйдет к своему избраннику. Будь что будет! Так жить, как трава под ногами, она не может. Или быть вместе с Юрко, или — с горы в пропасть!
Зелла вошла одетая в походный чекмень и доспехи, на голове овальный шлем, три косы падали на спину из-под него. У пояса висел меч. Щит из буйволиной кожи, покрытый серебряной чешуей, она держала в левой руке. Зелла смотрела на отца, и Беглюк увидел в ее взгляде что-то новое, непонятное. Но то, что дочь была в доспехах, успокоило его. «Она опомнилась, щ подумал хан.— Она готова к бою с руситами».