— Не городи чепуху, — говорил ей капитан, — наш корабль плавает по Черному морю, а ты была в Африке. Как туда могла попасть?
Машенька заливалась смехом и убегала от отца. Время шло. Пока Ураган работал на корабле матросом, он носил Машеньку по всему свету, и ей это нравилось. Но всему бывает конец.
Как-то раз боцман выходит из своей каюты поздним вечером и слышит такие слова:
— Ты должна наконец решить, будешь моей спутницей или нет. Я уже не могу больше находиться на Черном море. Мне тесно тут. Хочу в океан. Сюда пришел только ради тебя. Неужели тебе не хочется быть грозной властительницей над всеми морями?
Это, конечно, говорил Ураган. А Машенька отвечала ему:
— Нет, дорогой Ураган, я не могу бросить отца. Если бы я решилась быть ветром, то только теплым ветром, чтобы вечно ласкать свою родину Россию, а бродить по миру с холодной душой я не хочу. Прощай, дорогой Ураган, спасибо тебе, что ты показал мне много чудесных стран и морей. О них я никогда не забуду.
— Нет, — сказал Ураган, — если уж я полюбил тебя, то все равно не быть тебе среди людей.
Схватил он девочку и сразу исчез с корабля. Боцман ударил в колокол. Выбежал капитан.
— Машенька, Машенька! — кличет он.
— Я здесь, здесь, папа! — отвечает Машенька откуда-то сверху.
Она кричит, но отец не слышит ее; она обнимает отца, но он не чувствует этого.
— Я здесь, — кричит она матросам, — никуда от вас не ушла! — и треплет их за волосы.
Матросы тоже Машеньку не слышат. Только чувствуют, что ветер шевелит их волосы, и все.
А Ураган кричит свое:
— Ну что, не соглашалась по-доброму быть моей спутницей? Все равно я тебя оторвал от людей и превратил в ветер. Что теперь будешь делать?
— Приносить людям тепло, — отвечает Маша.
И правда, когда моряки начинают уставать от зимних штормов, Машенька им всегда приносит с юга тепло.
Раньше этот ветер на Черном море так и называли Машенькой, а теперь его называют Моряной.
САМЫЙ ЗАМЕТНЫЙ
Одному человеку казалось, что его никто не замечает на корабле. Придет он к сыну матросской справедливости — Ване Морскому, уставит на него свое постное лицо и глядит.
— Что ты хочешь? — спрашивает его Ваня Морской.
— Да меня никто не замечает на корабле.
— А кем ты работаешь?
— Матросом.
— А кем хочешь быть, чтобы замечали тебя?
— Хотя бы боцманом.
— Хорошо, — сказал Ваня Морской, — будешь боцманом.
Поставил его боцманом. Проходит некоторое время, снова он приходит к Ване Морскому.
— Чем опять недоволен? — спрашивает Ваня Морской.
— Ну кто такой боцман на корабле? — говорит он. — Это только хозяин авральных дел. Люди больше глядят на капитана. Если можно, лучше поставьте меня капитаном.
— Ладно, — говорит Ваня Морской, — с завтрашнего дня будешь капитаном.
Еще проходит некоторое время, снова является этот человек к Ване Морскому.
— Теперь-то чем опять недоволен? — спрашивает Ваня Морской.
— Капитан тоже не всегда бывает заметным на корабле. Люди его видят только на мостике, а когда он находится в каюте, кто его видит?
— Ладно, — сказал Ваня Морской, — сделаю так, чтобы тебя все время видели.
И поставил его мачтой. После этого он стал самым заметным на корабле.
ВНУК ЗЕЛЕНОЙ МОЛНИИ
Рассказывают, что раньше капитаны брали на свои корабли людей только сильных, с широкой грудью, с плечами в косую сажень. Однажды к борту парусного судна, отплывающего в далекие страны, подошел худенький юноша.
— Что тебе надо? — спросили его матросы.
— Мне надо увидеть вашего капитана, — ответил юноша.
Когда вышел капитан, юноша сказал:
— Я слышал, что вы уходите в далекое плавание. Возьмите меня с собой, не глядите, что я худ, при несчастье очень могу пригодиться вам.
Капитан улыбнулся. «Эх, бедный мальчик, — подумал он, — с твоей ли силой помогать людям? Сидел бы уж дома».
Юноша догадался, о чем думал капитан, и еще настойчивее стал просить, чтобы его взяли на корабль. Жалко стало капитану юношу. «Ладно же, — решил он, — пусть пойдет с нами в море, в крайнем случае поможет коку чистить картошку». И приказал юноше подняться по трапу.
Когда корабль вышел в море, юноша наотрез отказался идти в камбуз и стал в ряд с матросами. А те смеялись над ним.
— Какой из тебя матрос, — говорили они, — если у тебя душа в теле еле держится?