— Вот видишь, каким милым он может быть, — говорю я, — и как хорошо во всем ориентируется.
— И несмотря на это, я иногда боюсь его.
— Ах, чепуха…
— Если бы он наконец понял, что я не только при сем присутствую, что я, женщина, тоже имею определенное задание! Он этого не может понять, говорит «да», кивает и смеется, но понять не может. Вероятно, это кажется ему диким.
— Я прошу тебя… Ты сама же говорила, что тот, кто ездит по Африке, имеет дело с Африкой, с африканцами, такими, как они есть.
Тогда Хельга машет рукой, улыбается и замолкает. Изучает песчаные дюны вдали. Тут столкнулись два характера, которые, как это ни странно, имеют много общего! Я должен поговорить с Диаварой, лучше всего сегодня же.
Дороги в Африке не имеют конца.
— И ты не считай меня недотрогой или совсем отсталой женщиной, — продолжает Хельга. — Да, я знаю, что он порядочный человек. Ах, все это мне известно… И то, что он не автомат, в который можно опускать монетки.
— Ну так вот, — говорю я.
— Совсем не «ну так вот», — возражает она, — в конце концов фотографировать — моя обязанность.
Эта земля все же менее бедна, чем может показаться сначала. Обширные, готовые к сбору урожая поля хлопчатника свидетельствуют о возможности обработки сухой почвы и большой трудоспособности крестьян. Среди красноватых листьев, как снег, лежат на ветвях коробочки хлопка. Гигантские баобабы (их еще называют обезьяньими хлебными деревьями) образуют опорные точки на плоской местности, простирая сухие ветви к светлому бездонному небу. Как колоссальные пасхальные яйца, висят на ветвях плоды. Какие стволы! Три-четыре человека с трудом обхватили бы их! Когда я впервые увидел эти гигантские деревья, то был разочарован. Стволы этих древних («намного старше, чем колониализм в Мали», — сказал тогда Диавара) колоссов вряд ли были пригодны на что-либо, кроме дров для костра. Дерево очень мягкое, ствол часто пустой. «Быть большим не значит быть сильным», — говорят крестьяне, которые охотно отдыхают в тени баобабов. Они знают и то, что «баобаб топора не затупит». Когда древесину сжигают, объяснил нам Диавара, получают поташ, а из него делают мыло, коричневые кусочки мыла, которые можно найти на всех африканских рынках. Полезны также листья; из-за них-то и валят деревья. В сушеном виде их добавляют в соусы, которые становятся густыми и клейкими, их вкус очень нравится африканцам.
Диавара знает действительно много. И он охотно раскрывает свои знания.
— Там, например, — говорит он, — растет невысокий кустарник, который называется у нас кундже. Этот кустарник был создан богом в первый день творения. Это самый древний кустарник на земле. Листья его — хорошее лекарство от поноса, а тот, кто вечером ел его корень, наутро узнает, что все его пожелания другим людям — плохие или хорошие — исполнились.
Ровно течет речь Диавары; подлинные знания необыкновенно легко перемешиваются в его рассказах с легендами. И наука, и народная медицина, и суеверия — всё это исходит от одного и того же Диавары, который искренне воодушевлен успехами нового Мали. Вначале я пытался задавать вопросы, чтобы понять, насколько он сам верит в фетиши и сказки. Его ответ был холоден и краток: «Так думает наш народ, месье». Больше я уже не спрашивал.
В следующей деревне живут фульбе-скотоводы, а также сараколе и бамбара, которые выращивают хлопок. Фульбе я могу отличить от других народов по их задумчивым лицам, более узким носам, иногда более светлой коже и изящным фигурам. Сараколе и бамбара для меня все еще одинаковы: крепко сложенные крестьяне с добродушными темными лицами.
Как обычно, мы заходим сначала в оживленную канцелярию Совета общины, представляемся и пожимаем множество рук, затем садимся на стулья в глубине комнаты и наблюдаем за нашим другом Диаварой, который разговаривает на местном наречии то с тем, то с другим — почтительно со старшими, по-братски с молодыми — и забывает о нас и составленном им самим расписании.
Но нам не жалко времени, хотя мы, жаждущие всего нового, ничего не можем понять из разговора и ничего не знаем о причине смеха, который его сопровождает. Мне вспоминаются слова Диавары о большой семье. Я понимал под «семьей» нечто иное, чем он. Старая африканская семья — это глубоко патриархальная община, в которой преимущественное право мужчин и преимущественное право старших определяют все поведение. За внешней непринужденностью в крестьянской общине скрывается строгий порядок и выработанная веками иерархия.
В машине Диавара снова вспоминает о нас. Он еще более возбужден, чем обычно. А на горизонте показывается плато удивительной формы: на плоской его вершине примостилась еще одна круглая вершинка. Я спрашиваю, как возникла такая шляпка на вершине горы.
— Об этом рассказывает одна легенда… — отвечает Диавара.
— Нет, меня интересует не легенда, — говорю я, — я охотнее получил бы точные сведения о возникновении такой шапочки.
— Естествознанием, — возражает он, — я не занимаюсь. — И рассказывает нам легенду: — Когда-то на вершине этой горы жил крестьянин. Благодаря своим трудам и благоволению бога у него были хорошие урожаи, и он ссыпал все свое зерно в одну кучу. Выросла большая куча, словно гора. Но хотя зерна было много, он счел себя недостаточно вознагражденным за пролитый пот и укорял бога за то, что тот не дал ему большего. В наказание бог превратил его урожай в камень. Там, на вершине плоской горы, и лежит урожай, превращенный в камень.
В деревне Куниакаре мы рассматриваем мощную стену, в два метра толщиной, сооруженную из горизонтально уложенных слоев шифера, соединенных глиной. На сей раз я вижу, что Диавара проявляет особую заинтересованность; он так возбужден, словно стоит на священном месте. Второй раз за этот день звучит имя аль-Хадж Омара. Стена — остаток укрепленного лагеря, который велел воздвигнуть пророк, перед тем как выступить против Медины и начать походы на Восток. Здесь он собрал своих приверженцев и готовился к выступлению.
— У вас здесь крупнейший национальный памятник, — обращается Диавара к старейшине деревни. — Вы должны сознавать это! Мы снова приведем стены в порядок, так как отвечаем за то, чтобы свидетельства нашей истории сохранились для будущего.
Но старейшина и сам, как и каждый в деревне, знает, что они сохраняют сокровище. Они гордятся стеной своего пророка.
— Она сто метров длиной, — говорит старик нам, чужеземцам. Он говорит на плохом французском языке. — И сто метров шириной. И была сто метров высотой, теперь она ниже, прошло слишком много времени, вы понимаете?
— Сто метров? Зачем нужна была такая высота?
Не раз Диавара советовал мне, если я хочу правильно понять Африку, держать в узде свои «европейские сомнения». Но так уж получается, что моя узда мне не очень помогает. Сегодня Диавара благоразумно поясняет:
— Легенда, возможно, несколько преувеличивает. — Он быстро сует в руку Хельге свой собственный фотоаппарат и просит, чтобы она сфотографировала его перед знаменитой стеной.
Старейшина рассказывает нам еще одно предание. В двух километрах от деревни нашли каменоломни, откуда пророк велел носить шифер для стены. Его приверженцы и крестьяне, жившие в окрестностях, образовали тогда цепочку в два километра длиной — так плиты и глина были доставлены на место строительства. Квадратная стена горизонтальной кладкой плит и общими очертаниями напоминает римские сооружения. Африканский Castrum romanum.
Мы обходим крепость. Одна из ее сторон примыкает к реке, причем часть этой интереснейшей стены, проходившей по глинистому отвесному берегу реки, обвалилась.
— Это должно быть незамедлительно приведено в порядок, — заявляет Диавара.
Здесь перед нами одна из тех рек, которые в период дождей превращаются в бурные потоки. Сейчас она высохла. Мужчины копаются в ее русле, женщины черпают воду из оставшихся впадин, наливают ее в калебасы, которые носят на голове в деревню. Эти стройные девушки и женщины идут по направлению к нам, но не удостаивают чужестранцев ни единым взглядом.