— Итак, теперь они супружеская пара, — говорит Хельга на обратном пути, — она… его первая жена?
— Нет, — отвечает Диалло, — вторая.
Через несколько минут Хельга задает еще один вопрос:
— Как будет проходить свадебный обряд дальше?
Диалло, устремив взгляд на шоссе, по которому шныряют призрачно-светлые в свете автомобильных фар пальмовые крысы, рассказывает об обычае, по которому невеста торжественно вводится в дом жениха.
Однажды мы уже видели такую процессию. Это было, кажется, в Каесе: женщины несли множество калебас, цинковых ведер и другой домашней посуды, а перед ними, в нескольких шагах, шла одинокая фигура, закутанная в темное покрывало. Эта картина долго нас занимала. Женщина под покрывалом, как нам пояснили, и была невестой.
— Нет, — говорит Диалло, — это не совсем так. Вам нужно дать правильное представление об обычаях страны. В большинстве случаев невеста не участвует в процессии, а кто-либо другой, подруга или соседка, представляет ее. Невеста и жених не появляются среди гостей во время праздника. Невеста может прийти в дом жениха еще в день венчания или несколькими днями позднее. При этом на улице под звуки тамтамов танцуют соседи, родственники и друзья, но никто так и не видит жениха с невестой. Новобрачные живут восемь диен, не показываясь людям, в доме молодого супруга и обслуживаются его родственниками.
Деревянные скульптуры бамбара,
символы плодородия
— Все это так непонятно нам, — говорит Хельга. — Вы уж извините.
— Да, — подтверждает Диалло. — Во время подобного праздника, проходящего с соблюдением давно установившихся традиций, все кажется странным. Мне также было многое чуждо из того, что я видел в Германии. Что нас связывает, так это не традиции, а новое и только новое. Теперь, — продолжает он, — вы изучили закон о браке, а я познакомил вас с некоторыми принятыми у нас обычаями. Очень старые обычаи и очень новый закон, но и то и другое не свалилось с неба, а пришло от людей, возникло на основе их взаимоотношений. Старое и новое встретились, — говорит он и поправляет себя, — скорее столкнулись. Один из видов бракосочетания, свадьба — это творческий акт, если можно так выразиться, который приводит затем к появлению нового, лучшего. Вы понимаете меня хотя бы немного? Ведь у меня так мало практики в немецком языке.
Вечер… Здесь нет вечеров, только дни и ночи. Откуда-то из темноты слышны звуки барабанов. Мы все еще не можем расстаться. Диалло и мы. Мы ужинаем внизу у Нигера, в саду «У Фанни» и пьем за будущее новобрачных из Кати и всех молодых людей, в честь которых бьют в темноте свадебные барабаны.
В ночной Болибане
Еще только начало года. Поэтому ночь наступает рано. На нашей веранде горит маленькая лампа.
Вскоре газеты, книги и фотографии откладываются в сторону; время после захода солнца, которое в родных широтах было бы проведено без отдыха, здесь не располагает к занятиям; оно скорее приводит нас в смущение и раздражение. Мы сопротивляемся, стараемся собрать всю свою волю, но напрасно: нет никаких сил… Это результат изнурительного, жаркого дня. Солнце продолжает оказывать свое страшное действие и под покровом ночи.
Не хочется даже разговаривать. Молча следим мы за непостижимым движением мотыльков — этой сконцентрированной порхающей энергии. Они ударяются о лампу, кружатся, вертятся, вновь устремляются вперед, чтобы погибнуть от огня. Прислушиваемся к тамтамам… Привыкнем ли мы когда-нибудь к грому барабанов, который разрывает тишину африканской ночи, вырывается из раскаленной темноты, стучит прямо в уши и уходит дальше в темноту?
Пригород Болибана скорее деревня, чем город. Название Болибана буквально означает «некуда бежать дальше». Действительно, дальше бежать некуда, если дойти до конца 130-й улицы, на которой мы живем. Улица упирается в речушку; за ней раскинулись сады и поля (никогда я не знаю точно, что можно называть садом, а что полем): грядки земляных орехов, ряды томатов, плантации баклажанов и поля цветной капусты. Между ними тянутся группы прекрасных папай. Сразу же за этой ухоженной, возделанной землей начинается саванна.
Нельзя сказать, чтобы барабаны прогоняли сон, скорее они, как морской прибой, неотделимы от него. Они сопровождают нас во сне, если он неглубок, и бывает так, что просыпаешься потому, что барабан замолчал. Чаще всего это случается тогда, когда солнце только что опустилось за соседним домом. В это время стены излучают жар, подобно духовке, и о настоящем сне нечего и думать.
Неожиданно, совсем близко, в хор барабанов вступает еще один тамтам. Теперь звучит и гремит во всех концах города; барабаны зовут друг друга и откликаются на зов, как у нас в деревне, когда ночью тявкают, разговаривая друг с другом, собаки. Нет, это недостаточно сильное сравнение. В барабаны бьют люди, и звук тамтамов — это выражение человеческих желаний, сил и страстей.
Я преодолеваю страшную вялость, вытираю налитую свинцом голову и шею платком и прохожу мимо высокого куста бананов, который растет посреди двора и освещен лампочкой. Его огромные листья подобны призрачным рукам, которые хватают что-то в ночном небе, в небе, наполненном тьмой с раскаленными добела искорками — яркими мерцающими звездочками.
Недалеко от ворот дома глухо гудит барабан — то взволнованно, то раздраженно; звук его неожиданно обрывается и возникает вновь. Мне не нужно долго искать. На улице, соседней со 130-й, застроенной уже домами, но не имеющей пока ни номера, ни названия, ни света, полуобнаженные ребятишки — какое разочарование! — овладели тамтамом. Сидя на корточках у стены дома, они бьют своими маленькими кулачками и пальцами по слишком большому барабану. Музыкантов окружают две дюжины других мальчиков и девочек, которые, если ритм кажется им знакомым, начинают скользить в танце, задорном, сопровождаемом прыжками и ужимками.
Я остановился около них. Для доморощенных барабанщиков и танцоров — это основание к еще более азартным действиям.
Что знают они о нас, эти дети Болибаны? Им по восемь-десять лет, а некоторым всего четыре или пять. К ним подошел иностранец. Они, наверное, подумали: «Смотри-ка, белый мужчина». Или: «Это тот, красноухий, который всегда носит серую шляпу и живет в соседнем доме». Они не говорят нам о том, что думают. Они протягивают руки: ведь иностранцы имеют такую привычку — подавать руку. Но просто поздороваться — это для них недостаточно. Дети похлопывают меня по плечу, хватают за руки, за брюки. Простое приветствие превращается для них в маленький восторженный детский праздник. Они все время спрашивают меня: «Çа va? Ça va?», хотя никто из них, конечно, не знает французского языка. Чуждые для них французские слова дети безжалостно мешают со своим родным бамбара. То же самое происходит и днем, когда толпа ребятишек треследует мою жену душераздирающими криками: «Madame, madame, foto-ta», умоляя в сотый раз сфотографировать их.
Мы охотно поддерживаем добрососедские отношения с малолетними мальчишками и девчонками. Они всегда веселы и всегда полны жизни; они большие затейники, любопытные и прилежные. Как и все бедные создания на земле, которые достаточно разумны, чтобы бороться со своей бедностью, эти дети хитры; и они не все еще знают, что стоят уже на пороге между рабством и осознанным человеческим достоинством.
Вся эта сцена разыгрывается при свете луны. Щедрая африканская луна делает самый плохой шалаш дворцом; двумя домами дальше она заставляет крышу из гофрированной стали сверкать как драгоценный металл, а худых детей, вертящихся у барабана, превращает в серебристо-голубых чертенят из древней африканской легенды.